Альтруисты

Девочки росли, и их тела формировались в соответствии с мамиными представлениями. Бекс оставалась худой и привлекательной, веснушки у нее пропали, а смех стал еще громче. Франсин то набирала, то скидывала вес в зависимости от даты: перед экзаменами и прочими волнительными событиями она раздувалась, как шарик.

Несмотря на это, Бекс всегда равнялась на сестру, чувствуя, что таланты Франсин вызывают у родителей больше уважения. Миссис Кляйн ввиду склонности к мизантропии никогда не вела светского образа жизни, а Папа Кляйн попросту отсутствовал, точнее, обретался в невидимых семье сферах. К несчастью для Бекс, харизму в их доме не держали за добродетель. Она восхищалась примерным поведением Франсин, ее оценками и умом, а та в свою очередь не без зависти слушала рассказы младшей сестры о вечеринках, которые та посетила, и о мальчиках, которых та целовала.

В шестнадцать лет, однако, Франсин обнаружила, что больше не может служить примером для сестры. Ее неискоренимая хандра могла дать фору отцовской. Кляйны уже много лет жили на авторские отчисления с папиного учебника и приобрели скорбные физиономии людей, наживающихся на прошлых заслугах и даже не пытающихся добиться чего-то нового. Депрессия обрушилась на семью подобно чуме. Масла в огонь подливала напряженная ситуация в школе Мидоудейла, где училась Франсин: там до сих пор не улеглись страсти по Лестеру Митчеллу, афроамериканцу, застреленному три года назад неизвестным белым преступником. Поскольку класс Франсин на семьдесят процентов состоял из чернокожих, отношения между ними и белыми учениками накалились до предела. Близняшки Эйда и Айда, приезжавшие в школу на автобусе из куда менее благополучных районов, чем Фолсом-драйв, восемь месяцев подряд выслеживали Франсин, потому что та однажды «странно на них посмотрела» на уроке физкультуры.

В их обвинении могла быть доля правды. В старших классах Франсин почти все время смотрела куда-то в пустоту, особенно на уроках физкультуры. Почти всю подростковую пору она провела в полузабытьи: училась без какого-либо энтузиазма или интереса, а после уроков подолгу сидела одна у себя в комнате. Она избегала матери; избегала близняшек; избегала встреч с собственным отражением в зеркале. Она казалась себе толстой уродиной. Одиночество в общем и целом ее устраивало, но мысль о том, что жизнь может быть лучше, не давала покоя.

И жизнь действительно могла быть лучше. Устав от Мидоудейла, Франсин упросила родителей потратить часть «учебниковых» денег на частную школу в получасе езды от дома Кляйнов. Там она расцвела. В каждом классе было по двенадцать учеников, и все учителя имели ученые степени. Франсин начала встречаться с гениальным кларнетистом. Она могла бы грызть себя за то, что судьба подарила ей больше возможностей (чем Эйде и Айде, к примеру), но муки совести заглушало чувство, что ей еще никогда не было так весело. Так хорошо. Ведь именно тогда, в 1970 году, Франсин влюбилась в Париж.

Отчасти то была заслуга очень симпатичного молодого учителя с дипломом по французской литературе, но в большей степени влюбленность объяснялась внезапным осознанием, что Париж — это анти-Дейтон: утонченный, искушенный, интеллигентный. Он часто ей снился. Париж — целый город, посвященный одной-единственной теме! Теме Парижа! Франсин начала отрабатывать перед зеркалом французские лица, каждое из которых принадлежало доселе несознаваемым, но теперь явившим себя личностям: Задумчивый Критик, Осуждающий Наблюдатель, Брошенная Любовница. Она стала одеваться в черное и начала курить. Появление нового интереса замечательно совпало по времени с юношеским максимализмом, вызванным гормональными бурями, и растущей разочарованностью в родителях. Франсин научилась скрывать свое недовольство за умными цитатами («L’enfer, c’est les autres»)^{35}, вместо того чтобы вступать с родителями в открытые конфликты, как это делала ее младшая сестра.

Франсин снимала маску только рядом с бабушкой — она могла упоенно, в самых немодных и нефранцузских терминах рассказывать той, как любит язык и культуру Франции, гортанное «р», экзистенциальный феминизм… Даже унылые пейзажи со сборщицами колосьев середины XIX столетия каким-то необъяснимым образом запали ей в душу.

— Когда-нибудь, — сказала бабушка Руфь, — ты поедешь в Париж и пришлешь мне оттуда открытку.

Франсин кивнула.

— Непременно, — пообещала она. — Непременно!