Алые маки на серых скалах

Рядом с Марией стояла невысокая молодая женщина с подведенными бровями и глазами, с нарумяненными щеками. На ней было странное — полувосточное, полуевропейское — платье с глубоким вырезом, открывавшим красивую шею и округлые плечи. Стриженая, русоволосая, с большими серыми глазами, она выглядела бы ровесницей Марии, если бы не горькие складки в углах рта. В ней сразу узнавалась одна из многочисленных девок, которые заполняли улицы и порт Баку, чтобы своим телом заработать кусок хлеба.

— На чем попалась? Что-то ты не похожа на нашу сестру. Может, воровка, ай кого убила? Говори, полегчает! — В ее голосе вместе с острым любопытством слышалось и сочувствие.

Как просто было Марии любой небылицей объяснить свое появление в полицейском участке. Но как не хотелось ей врать. Вот бы рассказать им всем о Филиппе, которого сейчас в этом же Баиловском каземате нещадно терзают за то, что он жизни не пожалел для дела революции. Рассказать о Яне, о Разине, о Камо. Обо всех, кто борется за них, чтобы не было этих подвалов, не было бы таких несчастных, обездоленных, как эта женщина и другие, подобные ей. Но Мария молчала. Сдержанные рыдания потрясли ее худенькие плечи. Женщина сострадательно обхватила ее в объятия и посадила на цементный пол рядом с собой. Мария уткнулась лицом в свои согнутые колени.

— Ничего, пусть выплачется, легче станет, — сказал кто-то.

Больше ее никто не тревожил. Мария не знала — спала после плача или находилась в каком-то забытьи, но среди ночи разбудил свет фонаря, который осветил бледные заспанные лица арестованных. Полицейский, видно, нарочно задержал луч на лице Марии, чтобы все могли хорошенько ее разглядеть. Те, кто находился в дальнем углу подвала, не были видны, а остальные напряженно следили за полицейским фонарем. И когда среди всех выбрали только ее и повели, Марии показалось, что все облегченно вздохнули. Никто из страха ни словом, ни жестом не дал знать ей о своем сочувствии. А ведь часом раньше, будь она хоть убийцей, ее бы пожалели и приласкали. Мария с надеждой посмотрела на ту женщину, которая давеча утешала ее, но и она прикинулась спящей.

Наверху, в кабинете, полицейский комиссар сначала вежливо, а потом все более и более ожесточаясь ее упрямством, допытывался о роде ее занятий, спрашивал о Новикове, о латыше Аболе.

— Как это ты никого не знаешь, когда нам известно о твоем знакомстве с латышом? Куда он девался? Гуляла же ты с ним?

— Какой латыш? Наговорили это на меня! Никого я не знаю, — неподдельно всплескивая руками, говорила Мария. — Я ведь только что вышла из больницы после тяжелого тифа. Глядите, даже волос нет на голове… Кто на меня польстится?

Это звучало так искренне, так простодушно! Да, что и говорить: совсем неказистый вид был сейчас у измученной Марии. Это видели и полицейские.

— Не знаю. Не видела. Не знакома! — отвечала Мария на всех допросах на отборную ругань одно и то же. Она была готова идти на любые испытания и пытки, лишь бы оградить своих товарищей! Когда полицейские во время допроса называли имя Яна, у Марий сжималось сердце: жив ли он, успели ли камовцы перевести его на более надежную конспиративную квартиру? Ян ежеминутно был с ней.

Но самое большое испытание для Марии было видеть на очной ставке всего избитого, окровавленного Филиппа. Его твердый, не допускающий жалости взгляд потряс женщину! А когда на следующий день она узнала, что Новикова повесили, чуть не потеряла голову. Ей хотелось, как и Асе, кричать, кричать от боли, чтобы вся тюрьма встала, поднялась! Но нельзя было подвергать опасности тех, кто был на воле…

Ни невзрачный вид Марии, ни ее простодушие, ни то, что она с горя слегла и перестала принимать пищу, — ничто не помогло. После недельных тяжелых допросов ее перевели из подвала полицейского участка в Баиловскую тюрьму, как было отмечено: «За вредную и опасную для общественного спокойствия и государственного порядка деятельность».

Камовцам теперь оставалось найти Разина и препроводить его на новую конспиративную квартиру: след его пропал еще в тот день, когда на Николаевской улице он сел в ожидавший его фаэтон и уехал. Только на третий день Асе через сторожа анатомического покоя больницы удалось найти Разина.

— Ох, наконец-то! Напугал же ты нас! — обняв его, сказала Ася.

— По адресу я пошел напрасно: там уже сидела полиция. Дом был оцеплен, около него толпился народ. Пришлось сейчас же незаметненько повернуть назад и глухими переулками забраться в степь, — рассказывал Асе Роман, пока она везла его в Черный город, к рабочему Владимиру Парушину, тоже коммунисту-подпольщику. — Моросил дождь, но я все же продержался там весь день и всю ночь. Куда же было деваться? Но голод и усталость заставили податься обратно, на ту же конспиративку, к Петрову, в больницу. Тут меня и схватила полиция…

— Как же ты выкрутился? — спросила Ася.