Алые погоны

Ковалев сидел недалеко от окна в своей излюбленной позе — немного боком, левую руку глубоко засунув в карман брюк. Он внимательно, не поднимая глаз, слушал Боканова, но мешал какой-то назойливый стук рядом. Володя, досадуем, повернул голову, Посмотрел в окно и невольно улыбнулся. Его питомец — воробей Гришка — привыкший в этот час получать свою порцию хлебных крошек и воды, выражал недовольство задержкой обеда, долбил клювом раму и устрашающе пыжился.

— Подождешь, ишь разошелся! — повел на Гришку широкими бровями Володя и повернулся к нему спиной.

Боканов кончил говорить и, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, — не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым, и неловко было за председателя, что вынужден он переминаться с ноги на ногу и взывать:

— Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто выскажется?

Каждый думал: «Пусть кто-нибудь первым выступит» и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его. Тогда Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, он говорил оглушительно звонко, но со степенными, неторопливыми жестами, словно правой рукой разматывал большую катушку, хотел делать это в лад с речью и отставал.

— Что тут много говорить? Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в «Боевой листок» статью написал — Савву Братушкина справедливо критиковал, А он после этого перестал и смотреть в мою сторону: «Ты, — говорит, — поступил не по-товарищески». Спрашивается, что же здесь нетоварищеского, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол — это союз молодых коммунистов. Без дружбы в армии не будет сплоченности, а значит и силы. Я кончил.

И Снопков торопливо припал к тетради — записать свое выступление. Теперь ему нужно было только поспевать, желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал, да и сам поднял руку.

— Высшая награда для учителя — ощущать свою близость к воспитанникам, знать, что ты их старший товарищ… навею жизнь. Между нами должна быть большая дружба…

— Хороша дружба, — выскочил Пашков, словно его подбросило пружиной, — вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, — Пашков говорил немного в нос и глотал окончания фраз, — а наутро я домашнее задание подал, ну грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали: «переделать». Всякая задушевность пропадает…

На Пашкова зашумели все разом.

— Нечего сказать, понял задушевность…

— А ты бы хотел поблажку?..

— Скидочку?..

— Чего он выскакивает!

Кто-то сзади потащил Геннадия за гимнастерку, и он плюхнулся на сиденье парты.

— Семен Герасимович, — возвысил голос Гербов, прекращая шум. — Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем: дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит; «Помни, я твой друг…». Продолжайте, Семен Герасимович.

После Гаршева и Лыкова выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:

— По-моему, нужно уметь для товарищей личным поступиться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву — выпустить альбом «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду». «Почему?» «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу», а если надо для всех?

— Я полагаю… — неторопливо поднялся Ковалев.

Но Гербов, опасаясь за друга, решительно прервал его, опершись кулаками о стол.

— Товарищ Ковалев, я не давал вам слова.

Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.

Резолюция была необычной и ее предложил Снопков:

«1. Жить дружно.

2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».

Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.

Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под глубоких надбровных дуг вырвался веселый, теплый луч.

— Вы приняли очень хорошее решение. Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает революционной молодежи.

И хотя как будто все было сказано и Семен объявил собрание закрытым и отчаявшийся Гришка буянил за окном — Ковалеву жаль было, что все так быстро кончилось. Не отдавая себе ясного отчета, почему это так, он чувствовал — произошло что-то очень значительное. Такое же, как в лунном зале, у рояля. Ему хотелось подойти сейчас к Пашкову и протянуть руку мира, сказать Сергею Павловичу самое хорошее слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, задумчиво глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».

Он не мог бы точно выразить, что именно «это», наверное — класс, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина…