Алые погоны. Книга вторая

… К обязанностям старшего брата Ковалев относился с чувством большой ответственности, считая их своим прямым комсомольским долгом.

Вокруг Ковалева вечно увивалась «личная охрана», как шутливо называл он своих пронырливых спутников, которые мимоходом успевали отметить: как пришит у него подворотничок, спросить, как подальше толкнуть ядро, лучше запомнить даты по истории, сохранить силы при дальнем беге… Они нетерпеливо ждали каждого прихода Володи, чтобы доложить о самых свежих новостях и самых новых планах, что до отказа переполняли их стриженые головы;.

Алексей Николаевич был настолько доволен своим добровольным помощником, что даже просил командира первой роты в характеристике. Ковалева отметить эту его работу.

Подполковник Русанов, перед строем роты, зачитал ходатайство офицера и обещал удовлетворить просьбу.

— Подождите одну минуту, — попросил юных друзей Владимир, отпустив Самсонова, — я приберу книги и мы пойдем в тир.

Вместе с Беседой Володя обучал их стрельбе из мелкокалиберной винтовки — «готовил смену», как сказал он им однажды.

Ковалев открыл дверцу книжного шкафа и стал аккуратно складывать книги на своей полке.

— Ой-ё-ё, книг сколько! — восторженно расширил глаза Дадико, — вы умные!

— Куда там! Ужасно умные, — усмехнулся Володя и серьезно добавил — Когда выпускниками станете, у вас тоже столько книг будет. Да еще, гляди, мои как раз к тебе попадут — притянул он к себе за плечи Мамуашвили. Дадико доверчиво прижался, но тотчас отодвинулся, — что за нежничанье?

— А что это значит — логика? — взял он в руки тоненькую книгу в серебристом переплете.

— Логика учит убедительно доказывать, побеждать в споре, — начал объяснять Ковалев. — Скажем, защищая нашу родину, ты окажешься далеко за пределами ее, и вот остановишься в доме крестьянина, который не знает еще правды о нашем советском строе. У вас зайдет разговор, где лучше жить — в социалистической стране или в капиталистической?

— Так ясно же, что у нас! — воскликнул Дадико.

— Нам-то ясно, — одобрительно улыбнулся Владимир, — а им надо доказать, убедить примерами.

— Я бы рассказал, как моя мама в колхозе работает… Одного винограда за год, знаешь, сколько получила?

В дверь класса просунулась рыжая голова Авилкина.

— Андрюша, ты не забыл?

— Иду… иду… — с трудом отрываясь от работы, ответил Сурков, — сейчас…

Андрей назначил на пять часов вечера заключительное занятие редакторов боевых листков.

Кружок этот он создал в роте Тутукина еще в лагере и успел научить ребят не только составлять макет газеты, писать статьи, но и как пользоваться различными шрифтами, смешивать краски, придавать газете праздничный вид.

— Сегодня сдача пробы — каждый должен представить сделанную им газету на тему: «Дисциплина — мать победы». Если газета удовлетворит Суркова, он от имени комсомольского бюро выдаст «удостоверение редактора».

Больше всех волнуется Павлик Авилкин. Может быть, потому, что считает свою газету лучшей. Он разыскал где-то лозунг — «Люби свое училище, береги его честь, уважай традиции», написал этот лозунг крупными красными буквами вдоль всей газеты и возлагал большие, честолюбивые надежды на эффект, который произведет такая выдумка. Кроме того, одну колонку его газеты занимали каррикатуры на поджигателей войны.

Андрей собрал редакторов в комнате печати (здесь было все необходимое для работы). Переходя от одной газеты к другой, делал замечания:

— Критику острее давайте… Заметки покороче, но пусть их будет больше… Хорошая тема и заголовок хорош: «Сжились с безобразиями». И это неплохо: «На седло, товарищ!». Чья это газета?

— Моя, — облизнул полные розовые губы Максим.

— Кажется, всем придется вручить удостоверения, — вскользь заметил Андрей.

Заглянул на минуту Боканов, увидел высокого Суркова в окружении почтительно слушающих его ребят из младшей роты.

— Встать! — громко скомандовал вице-сержант Сурков, — Товарищ капитан…

— Вольно, вольно… работайте, — одобрительно кивнул он Андрею и тотчас ушел.

Авилкин получил желанное «удостоверение редактора» и, приплясывая, помахивая им в воздухе, ринулся из комнаты печати.

Андрей вышел вслед за ним. Возвращаться в класс для работы над картиной почему-то не хотелось — схлынула волна вдохновения, сделанное казалось ничтожным, о себе думал: «Редкостная бездарность… Понимаю, что надо и как надо… а уменья нет… Все бледно и не самостоятельно. Недаром художник Михаил Александрович говорил: самоуспокаиваешься».

В минуты такого острого недовольства собой Сурков старался отвлечься гимнастикой. В спортивном зале, раскачиваясь на кольцах, работая на турнике — он забывался; упражнения приносили успокоение и удовлетворенность. «Если смог стать гимнастом, при своей, казалось бы, полной неприспособленности к этому, — думал он, — значит, стану и настоящим художником, раз страстно хочу и есть некоторые способности».

Гибкость, свобода взлета, внешняя легкость — для человека неискушенного кажущиеся простыми и обычными — дались Андрею лишь после огромных усилий.