Алые погоны. Книга вторая

Слушай, Павел, наказ всего колхоза: немедля выступи там у вас по радио, перед всем училищем и скажи: „Даю слово сына геройского партизана Анатолия Ивановича Авилкина, что буду по-советски относиться к своему долгу!“ Когда это слово дашь, напиши нам и смотри, — сдержи его!»

… Ковалев не успел еще поставить на место бачок, когда услышал голос диктора училища — Феди Белозерцева из второй роты:

— Внимание, товарищи радиослушатели, сейчас перед нашим микрофоном выступит суворовец Авилкин…

«Все-таки подействовало!» — удовлетворенно подумал Владимир об Авилкине. Мысль невольно перешла к недавнему столкновению с Геннадием.

Первое время, после своего выступления на комсомольском собрании, разбиравшем дело Пашкова, Володя не задумывался, справедливо ли он тогда говорил? Для него было вполне ясно: Геша зарвался, вызывающе держал себя, его надо было как следует проучить. Но ни тогда, ни теперь Ковалев не чувствовал к Пашкову злобы и, если голосовал за его исключение, то скорее в пылу нахлынувшего возмущения, чем потому, что считал Геннадия неисправимым. Немного позже, увидя, какое сильное действие произвело на Пашкова исключение из комсомола, как остро переживал он осуждение, как затем решительно, без тени заискивания, изменил он отношение к товарищам, Володя начал подумывать: «Мы слишком на него обрушились… поучили, на всю жизнь запомнит… а калечить не надо».

Недоброжелательство в отношении Геннадия вытеснялось даже чувством уважения к нему. В конце концов, он мужественно переносит беду и, по всему видно, может быть хорошим товарищем. На бюро ребята решили оставить Геннадия в комсомоле, но дали ему строгий выговор «за пренебрежение к товарищам». Пашков тогда сказал: «Я знаю, что сейчас недостоин… но постараюсь оправдать…»

Сегодня, ни за что, ни про что нагрубив Пашкову, Владимир почувствовал вину перед ним. «Так парня можно совсем заклевать», — подумал он и, поставив бачок с водой, подошел к Геннадию. Полусерьезно, полушутливо доложил:

— Ваше приказание выполнено…

— Хорошо, — просто и деловито ответил Пашков.

Володя дружелюбно посмотрел на Геннадия.

— Я был неправ…

— Да ну, пустяки, — смущенно пробормотал Геннадий и озабоченно куда-то заторопился.

ГЛАВА XXI ДРУЖБА И СЛУЖБА

Уже более года между отделением Беседы и шестым классом «А» мужской школы имени Чкалова установились дружеские отношения. Приходили в гости друг к другу, устраивали общие вечера, многие из суворовцев по воскресеньям ходили домой к своим новым товарищам.

Начало этой дружбы, строго говоря, положил Артем. Он как-то на улице познакомился с пятиклассником Митей Родиным. Митя спросил:

— А ты про жизнь Суворова хорошо знаешь?

— Ну, ясно, — с апломбом ответил Каменюка.

— И мы, конечно, о Суворове читали, — самолюбиво пояснил Родин, — но хорошо бы получше узнать.

— Так я могу к вам придти рассказать, пожалуйста! — с готовностью предложил Артем, но тотчас же устрашился своей решимости.

— Правда? — обрадовался Митя. — Я поговорю с Еленой Дмитриевной — нашей учительницей, и ты к нам в класс придешь…!

Артем не рад уже был, что пообещал, но делать нечего — назвался груздем…

— Ну, пока! — щелкнул он каблуками и отдал честь, поднимая ладонь к фуражке так медленно, словно на руке висела гиря.

Артем рассказал Алексею Николаевичу о своем обещании. Беседа с готовностью поддержал его, мгновенно оценив открывающиеся возможности. Он заставил Артема дважды переписать конспект рассказа о Суворове, выучить его, кое-что сам дополнил, взял в историческом кабинете училища альбом о Суворове и вместе с Артемом отправился в назначенный час в школу. Они шли улицей, залитой солнцем. Май разбросал по земле зеленые сережки тополя, затопил город молочной пеной цветущих садов. Над нежнорозовым яблоневым цветом навис несмолкаемый пчелиный гул.

По дороге воспитатель давал последние наставления:

— Когда зайдем в школу, фуражку сними… перчатки позже положишь в фуражку…

— Да вы не бойтесь, я не подведу! — уверял Артем, приноравливаясь к широкому шагу офицера.

«Ишь ты, самоуверенный какой», — с опаской подумал капитан. Но, действительно, — краснеть ему не пришлось. Каменюка держал себя безупречно: со стороны посмотреть — прямо изысканнейше воспитан! Его невозможно было ни в чем упрекнуть. Прежде чем приступить к докладу, он догадался даже (совершенно самостоятельно, об этом ему не говорил Алексей Николаевич) спросить у учительницы («правильно, правильно — мысленно похвалил Беседа, — именно у нее и следовало спросить, а не у меня»):

— Разрешите начать?

Учительница удовлетворенно кивнула головой:

— Пожалуйста. — И посмотрела на своих детей: мол, слышали? — учитесь!

Ученики уставились на Артема с нескрываемым восхищением. Вот это парень! Пуговицы мундира сияют, на воротнике какие-то штуки золотые, на брюках прямо генеральские лампасы, белые перчатки он небрежно положил в фуражку. А как говорит, — заслушаться можно! — И про Измаил, и про Швейцарский поход, и даже точно объяснил, почему училище суворовским называется. Сам такой выдержанный, но видно, если его затронешь — в обиду не дастся!