Алые росы

«Эх, была б моя воля, — размышляла Ксюша, — нисколько б не думала, а кинулась хоть на прииск, хоть на Солнечную гриву. Но нельзя приносить с собой заботу-беду. Спасибо, Лушка, подружка/ спасибо, Вавила. Может, когда-нибудь, а сейчас не могу. Вот никак».

И Арине ответила:

— В коммуну-то тянет, прямо бы убежала, да дорога закрыта.

— Кто закрыл-то?

— Сама. Ты помоги мне в батрачки наняться… Смотри, на дороге, никак, показалась лошадь с телегой. С пашни едут. Может, плуг у кого поломался или еще какая докука. Слышь, кресна, пойду, попытаю счастье, — воткнув лопату в землю, побежала навстречу подводе.

Люди на пашне и село словно нежиль. Только седенький дед вылез на завалинку погреть на весеннем солнце застывшие за зиму кости, да кучка сарыни высыпала на улицу.

Поравнявшись с подводой, Ксюша почтительно поклонилась.

— Здравствуй, дядя Савел.

— Ксюха, никак? — сквозь слой серой пыли на усталом лице Савела проступила улыбка. — Тпру-у-у, стой. Давно я тя, Kcюxa, не видал, аж соскучился. Бежишь-то куда?

— Работу ищу.

— Работу?.. Пчелиным рукам работа везде. — оглядел Ксюшу и одобрительно кивнул: — Крепка. Работяща— это известно давно. Только вот какая оказия…

Напрягалась Ксюша, ожидая желанное: «Да иди хоть ко мне». Дядя Савел всегда на лето нанимал батраков и батрачек. Но он, прокашлявшись, сказал, отводя глаза:

— Ты к Устину пошто не идешь? Не хочешь? М-мда. Вишь ты, беда какая: набрал батраков, не то б с радостью взял. Ей-ей.

И верно с радостью, потому что в отказе слышалось сожаление.

В сумерках, после работы, Ксюша заходила на кладбище к Филе. Садилась на соседней могиле под зеленым кустом рябины и говорила:

— Ушел ты… Горько мне, Филюшка, без тебя.

В груди нарастала боль. И Ксюша знала, что будет еще нарастать, но нельзя жить, не делясь сокровенным, даже если это бередит рану.

— Как тебе, Филенька, спится? Мягка ли земля? На рябине твоей дрозды поселились. Слышишь, поют для тебя. Горюю я по тебе. Но ты обо мне не тужи… я живу… Ничего я живу… ничего. Кресна добрая, кормит. А на работу никто не берет. Скажи ты, с полсотни домов обошла — и никто. Не иначе Устин на дороге встал. Он такой. Поскорей бы Ванюшка уехал куда-нибудь.

Так было в первые дни, а потом поняла Ксюша, с ума сойдет, если будет рану травить, и отрезала. С наступлением вечера отправлялась искать работу.

Сегодня завернула на главную улицу и услыхала за собой вкрадчивый голос:

— Благослови тебя бог, красавица, доченька. — Высокая, жилистая Гудимиха догнала ее. Синеватые губы сточены в тонкую строчку. У Гудимихи все доченьки, все красавицы. Бывало, встретит тетку Матрену, посторонится, будто улица мала, и, сложив на животе сухие руки с желтыми подвижными пальцами, поклонится в пояс.

— Благослови тебя бог, доченька.

— Доченька? — пожмет плечами Матрена. — Ты еще сиську сосала, а я уже невестилась.

— Неужто! — всплеснет Гудимиха, и, так же, согнувшись, заискивающе, зашевелит тонкими синеватыми губами. — Память слаба стала, доченька.

— От твоих делов недолго ее совсем потерять, — прошипит про себя Матрена, а громко скажет. — Благодарствую, Степанидушка. Храни тебя бог, — и скорее к дому, подальше от Степанидушки.

Ксюша шагала широко, стараясь уйти от Гудимихи, а та семенила с ней рядом и по-птичьи, сбоку да из-под низу заглядывала в лицо.

— Сызнова с тем же? — спросила сердито Ксюша.

— И с тем, и не с тем, родимая, это как посмотреть. Не беги, торопыга ты этакая, пойдем потихоньку: ладком поговорим, запалилась я вприскочку-то за тобой. Устин так велел передать: неладно, ежели приемная дочь живет отделясь. Што соседи подумают? Не хочешь жить у него, вольному воля. Но уходи из села, не задорь народ. Не — дай бог случится што с тобой на селе, и посыплются на Устинову голову разные беды.

— Грозит Устин?

— Не-е, касатушка, печется о счастье твоем, упреждает… и велел передать: пятнадцать рублев даст тебе и ситца на сарафан, только не кажись в Рогачево. А покажешься…

— Снова грозит?

— Ни, боже мой: шибко жалеет тебя. Матрену ругал всяко-разно, што сразу не позвала тебя в дом. И Не просто зовет тебя жить а сулит каждое рождество подарок делать. На восемь рублев. Так кого передать Устину Силантичу?

— Пусть ружье мне отдаст отцовское. Сколь прошу.

— Передам, доченька, передам, моя славная, — с неожиданной ухмылкой протянула Гудимиха и, оглянувшись по сторонам, зашептала: — Может, доченька, правда твоя, и впрямь не с руки тебе в доме Устина. Может, счастье твое в другой стороне. Эх, доченька, доченька, одели ты меня подарочком… я такое тебе скажу, век станешь благодарна Гудимихе. Анженер на руднике Баянкуль стряпуху ищет. Пять рублев в месяц, пуховый платок к зиме… ну, а остальное как подойдет…

— Разве я угожу на анженера деревенскими щами?

— Может, другим угодишь, — и причмокнула: — Красивый он. Холостой. И не стар… Стоит только шепнуть, солдатки в очередь станут. А тебя он где-то видал и шибко ты ему поглянулась. Ну уж, само собой, отблагодаришь меня по-хорошему… Шаль подаришь, сапожки на пуговках. Я на пуговках шибко люблю, штоб со скрипом.