Алые росы

В доме проснулись. Послышался крик Матрены. Устин заломился в дверь.

— Кто там? — ругался в три господа.

— Богу молись, если он есть, — крикнула Ксюша. Радость стянула судорогой скулы, а тело как полегчало.

— Ксюха? Подлюга, што ты задумала? Так тебя… Подожди, только выйду…

— Не выйдешь! Молись!

Быстро прошла к сеновалу, притащила охапку сена и бросила возле крыльца. Дверь содрогнулась от ударов Устина и Симеона. Но крепко сделана дверь. В шпунты. Да еще на гвоздях, да еще железом обита.

— Подлюга, пусти… Не балуй, — ругался Устин.

Не отвечая, Ксюша достала из-за пазухи кремень, кресало, трут — что взяла из тайника — и высекла искру. Затеплился трут. Ксюша раздула его, сунула в сено и снова сильно подула. Долгожданный синенький огонек вынырнул из темноты и зверьком забегал по сену.

— Гори-и-те-е, — закричала Ксюша.

Воем ответили из-за двери.

Ксюша исступленно кричала:

— Гори-ите, гори-ите, гори-и-ите, — и, потирая руки, притопывала ногами от торжества.

Огонь разгорался. Стало заниматься крыльцо.

— Гори-и-те, подлюги… — кричала, не сторожась. Ксюша прекрасно знала, что в селе поджигателей убивают. Можно б успеть убежать и спастись. Нет, ноги не шли. Хотелось самой увидеть, как сгорит этот дом вместе с Устином, Матреной и Симеоном, а там будь, что будет. Арина, продав кольца и сережки, построит себе новую избу, а Ваня — что ж… Увидела Ваню, до сих пор скулу ломит.

— Ксюшенька, Ксюша-а-а, — вырвался из сеней истошный крик.

Ксюша остолбенела.

— Ванюшка?

— Я, Ксюша… горю…

— Ты же уехал?

— Горю-ю… собирался только… Ксюшенька!..

— Ой, — расшвыривая ногами и жердью клочья горящего сена, не чувствуя боли, Ксюша пробилась сквозь пламя, отбросила жердь, подпиравшую дверь, распахнула ее. Прежде всех рванулся Устин, за ним — Симеон, Матрена. Затор получился в дверях.

— Ванюшу, Ванюшу пустите, — кричала Ксюша, пытаясь втолкнуть Устина обратно в сени.

Оттолкнув Ксюшу, Устин, Матрена и Симеон скатились с крыльца. За ними выбежал Ваня. Круглыми от страха глазами он уставился на догоравшее сено. Подул на обожженную руку и кинулся бежать по проулку к реке.

Собрался народ с ведрами, топорами, баграми. Мужики ломали крыльцо. Горящие плахи валялись на земле. Их цепляли баграми и волочили подальше на улицу. Там-бабы и девки заливали огонь водой.

Ксюша в оцепенении стояла поодаль, на приступке амбара, и смотрела на пламя.

— Значит, Устин не сгорит, не сгорит… — повторяла она и с каждым словом ощущала все большую тяжесть. Ухватилась рукой за косяк. Еле держалась. Взглянула еще на огонь, поискала глазами Ванюшку и увидела рядом Устина. Он тянул к ней ручищи.

— Вот ты где? — схватил Ксюшу за косу и с силой бросил на землю. — Бей поджигателя!.. Бей!

Ксюша не ощущала боли, но удары слышала явственно, как будто били по чему-то гулкому, вроде обичайки на прииске. И дым, тяжелый, тягучий дым сгущался с каждым ударом…

ВТОРАЯ ГЛАВА

1.

Прохладным, прозрачно-розовым утром поезд Валерия дотащился до вокзала родного города. Спрыгнул беглый командир на перрон. Огляделся. Ласковое солнце поднималось над фронтоном вокзала. Приятную силу почувствовал в теле Валерий, приятную легкость на сердце.

«Дом, скоро дом!»

Привычно протянул руку за чемоданом и чертыхнулся: на гауптвахту с чемоданом не сажают.

— Тьфу, черт, хоть бы ремень достать, а то явишься перед отцом, как баба в родильный дом.

Вспомнив полк, гауптвахту, Валерий почувствовал неприятную виноватость и какое-то сожаление. Что бы там ни было, но, по-честному говоря, недолгий период командования полком был единственным, по-настоящему интересным периодом в жизни Валерия. Поэтому и к членам полкового комитета, посадившим его на гауптвахту, и просто. к солдатам полка сохранилось чувство уважительной дружбы и сознание их правоты.

Валерий сунулся было к извозчикам, но, вспомнив, что в кармане нет ни копейки, пошел потихоньку домой. Шел и, видя открытые булочные, хлеб на полках, слыша гудки депо и макаронной фабрики, с гордостью думал: «Сломили мы все-таки саботаж», — и опять загрустил. Могучее, гордое «мы» мало подходило к его положению. «Мы! Кто это мы?»

Он взбежал на парадное крыльцо отчего дома и был удивлен, что его опередила стайка громкоголосых мальчишек. Они прежде него открыли тяжелую дверь с зеркальным стеклом.

— Не… арифметика.

— Дательный третий день зубрю и никак не запомню.

— Школа? — Валерия обдало холодом. — Где же я буду жить? И как же наш зимний сад с фонтаном, золотыми рыбками, глициниями? Неужели нельзя было устроить школу где-нибудь в другом доме?

В полковой комитет частенько заходил старичок — ротный фельдшер. Сядет в углу, возле печи, поставит между коленями палку с набалдашником в виде тигровой головы, и если придет кто требовать для себя особых прав, — привилегий, фальдшер слушает-слушает да как стукнет палкой о пол: «Фазан! Тебе подавай революцию во всем мире, но только не у тебя в квартире!»

Поговорка фельдшера стала крылатой фразой. Ею под общий смех осаживали зарвавшихся. Сейчас она вспомнилась Валерию, но не вызвала смеха.

— Зачем же школа в нашей квартире? — повторил огорченный Валерий и пошел искать отца.