Алые росы

Услышав голос Егора за сотню верст от родного села, Ксюша перепугалась: с ума схожу!.. Брежу!.. Вскочила на ноги и увидела перед собой действительно Егора с Вавилой. Опрокинув корзинку со щавелем, кинулась им навстречу, искала глазами Аграфену, Петюшку, Капку, Лушку. Уж если в далекой степи явились Вавила с Егором, так почему же не оказаться тут всем? И зажить новой жизнью, будто старого не было. Будто не было горя. И в душе как-то сама собой зазвучала та песня, что Вавила певал под гармошку Михея: «Смело, товарищи, в ногу…»

Ксюша остановилась шагах в шести от Егора. Вспомнились святки. Ксюшу — хозяйку прииска — Егор, Аграфена, Иван Иванович просили отдать прииск рабочей артели. Отказала тогда. Прииск приданым был, боялась жениха потерять. Лушка «хозяйкой» ее обругала, и показалось тогда, что с друзьями по прииску рассорилась на всю жизнь. Так нет же, Егор навстречу идет. Улыбается. Руки раскинул, будто хочет обнять. Он простодушен. Он мог все забыть. Но и Вавила, кажется, рад и, свернув с тропки, идет ей навстречу!

— Родные!.. Не сердитесь! Не чаяла встретиться!.. Праздник нынче какой у меня…

Не разбирая, пристало ли девке бросаться на шею чужим мужикам, кинулась Ксюша к Егору, обняла, прижалась щекой к его бороде, и слезы большого негаданного счастья подступили к горлу.

— Вы как попали сюда?

— А ты как тут очутилась?

— Стой, Вавила, перво-наперво с гостьей надо хлебец преломить, а уж расспросы потом. У меня самого язык зудится, как крапивой настеган. А ну-ка, скидай узелок с харчами.

— Идти еще далеко.

— Успеем. Никуда от нас эсеры не убегут.

Надо б помочь мужикам «накрывать на стол», но за радостью встречи Ксюша забыла про обязанность женщины. Присела на корточки, теребила концы головного платка и смотрела то на заскорузлые, с вздутыми венами, руки Егора, то на круглую, как из овсяного остья, бородку Вавилы.

Мужики выложили на потертый Егоров шабур калач, яйца, сваренные вкрутую, пяток огурцов, вареную картошку, бутылку топленого молока.

— Дядя Егор, вот же радость… Вавила… Ну, прямо не верю… Аграфена-то где? Петюшка? Вавила, а Лушка не с вами? Ой, я дурная какая, у меня же есть щавель и шаньга. Иван Иванович-то где?

— На прииске, Ксюша, што по-прежнему, што изменилось, — степенно рассказывал Егор. — Лушка ребеночка ждет.

— И скоро?

— Да вроде вот-вот. Так што ль, отец? Молчит. Они, Ксюшенька, мужики, все так: как курочку звать, кукарекает на полсела, как яичко нести, так курочка квохчи одна. Мои — што? При мне, Ксюшенька, жили впроголодь, а без меня и не знаю как. Посылал Вавила на прииск кое-что передать… спрашивал Аграфену, — так знашь ее, — живем, грит, Егорушка, вот весь и сказ. Какое — живут. Золото моют, как мыли, в Ваницкий карман. Про Ванюшку твово всякое сказывают. Сам не видал, врать не стану.

— Женился?

— Сказал, врать не стану. Садись-ка поближе, встречу отпразднуем. Ух ты, ради этакой встречи туесок медовухи б. И, скажи ты, где встретились-то., У озера, на пустом берегу. Ты живешь-то где?

— В Камышовке, у председателя потребиловки.

— У святоши эсерского. А Сысой?

Чужим людям сказала тогда: в карты проиграли, на заимку увез… изголялся… сбежала… Чужому можно и не такое сказать, если встретился с ним случайно, обстоятельства принудили жизнь приоткрыть и думаешь больше с ним не увидеться. Тогда все одно, что чужому сказать, что на ветер. Знакомому открываться — или душу выплакивать, жалость выпрашивать, или сердце рвать. Ответила, как отрубила:

— Ушла. Здесь работаю. И зазря вы Бориса Лукича ругаете. Он шибко хороший. За народ болеет аж страсть — с утра до ночи. Вы-то как очутились здесь?

Можно и отшутиться или сказать: «Революцию делаем», — вот и все. Вначале Вавила так и хотел сказать, но неожиданно изменил намерение. Отложив надкушенный огурец, стал подробно рассказывать о хождении по селам, о выступлениях на митингах, о ячейках большевистски настроенных крестьян, что удается оставить в селах после себя.

— В деревнях нам ночевать нельзя. Иван Иванович не остерегся, пришел на прииск средь белого дня, а к ночи исчез, и куда его увезли, не знает никто. На словах у нас будто свобода.

И вспомнилась Ксюше пасека Саввы. «Николашку будто спихнули, слыхал, — рассказывал Савва, — а свободы вот не видал. Врать не буду».

Рассказывал Вавила и следил за каждым Ксюшиным жестом, за каждым движением ее губ и бровей. «Была ты нашей помощницей, другом, когда в шахте Михея убило. Хозяйкой прииска, пыталась не то заигрывать с нами, не то и вправду дружить. Мы в деревне за каждого человека бьемся, и кто тебя знает, может быть, снова станешь помощницей? Узнать бы подробнее, почему сбежала с Сысоем? Почему ушла от него? Но лучше пока не касаться убега».

— Так вот, Ксюша, работаем на революцию и ищем по селам товарищей. Ты на прииске, когда забастовка была, нам иногда помогала…

— А как же! Только я в толк не возьму: был царь — ты против царя шел. Сбросили царя — и настала свобода, как сказывает Борис Лукич, народная власть. Зачем же тебе еще революция? Эх, есть захотелось… Отломи мне, дядя Егор, еще калача да огурчика дай.