Алые росы

У той вон пихты он рассказывал ей про остров, где живут одни мужики, и не поймешь, откуда они появляются. Проснешься, а рядом новый мужик, — говорил Вавила.

«Звонарь», — думала тогда Лушка. А догадалась совсем недавно: остров, где одни мужики, — это мужская тюрьма.

Ох и длинная нонче дорога. А с Вавилой, бывало, шла, аж досада брала — до чего коротка.

«Почему у поскотины ждет? Мог бы поближе. Знает же, не могу идти быстро, на сносях. Ох, мужики… У этой пихты он меня за руку взял… и пиджак на плечи накинул. Тут… ладно, что вспомнил хоть. А я-то люблю его… Ну как дура…»

На глаза навернулись слезы.

— Лушка!

— Ась? — остановилась и в полумраке тайги, за пихтовыми ветками разглядела лицо Вавилы. Похудел-то — страшно смотреть. Кто его там покормит. Забыв про живот, кинулась в пихтачи, добралась до Вавилы и, не в силах сказать что-нибудь, уткнулась в грудь мужу.

— Стой, не реви… — сжав ладонями Лушкины щеки, Вавила закинул ей голову и крепко-крепко поцеловал. Еще раз. Еще.

— Не забыл?.. Не бросил?.. Родной мой… — схватила Вавилу за руку и потащила его на дорогу. — Идем же скорее на прииск, я хоть тебя покормлю чем-нибудь.

Вавила удержал Лушку и, как Аграфена недавно, прикрыл ей ладошкой рот.

— Тише… Услышат… Иван Иванович где?

— Никто не знает. Пришел со степи, прилег отдохнуть, и больше его не видели. Наверно, арестовали, — ойкнув, потащила Вавилу подальше от дороги,

— Стой, — рассмеялся Вавила, — то домой, то в тайгу. — Посерьезнел. — Надо разузнать про Ивана Ивановича.

— Некому.

— Некому, — согласился Вавила. — А ты как живешь?

— Ничего.

Прибирая землянку, ведя постирушку, да часто и на работе, Лушка часами говорила с Вавилой. Забрасывала его вопросами. Наговориться с ним не могла — и о будущей жизни, и о делах на прииске. Сколько вопросов вызывали близкие роды. Все разом исчезло. Обняла за шею Вавилу, смотрела ему в глаза и слезы текли по щекам.

— Ты сколь пробудешь у нас?

— Вот только женюсь на тебе и уеду.

Слезы текли, а лицо озарилось улыбкой. И совсем девчонкой показалась Вавиле белокурая, голубоглазая Лушка с разводами слез на щеках.

— Шутишь, — опустила глаза на вздувшийся живот. — Куда же еще жениться?

— Поэтому именно. Какого отца ты сыну запишешь? Незаконный? А он у нас самый законный, что ни на есть. Ведь правда?

— Ага… — Холодом облилась. — Да как же жениться-то будем?

— Сейчас лошадей пригонят.

Только тут увидела Лушка, что рядом стоит Егор и зовет Аграфену, идущую с дядей Журой. Застыдилась и поцелуев Вавилы, и слез своих. Поздоровалась. Закраснелась. Но Аграфена тоже припала к груди Егора и заплакала точно так, как плакала Лушка.

Дядя Жура стоял в стороне и фыркал с досады:

— Ну, бабы — липучки. Как мухи на мед. Дайте мужику поздороваться. Здорово, Вавила. Жив, старина? Здорово, Егорша! Да поспешайте: путь-то далек.

Шли к поскотине быстро, вдоль края дороги, чтобы, если появится кто, разом скрыться в тайге.

«Как ворюги крадемся», — с горечью думала Аграфена.

Егор все допытывал:

— Поди, голодуете тут? Сарынь как? Петюшка? Не притесняет тебя управитель-то?

— Все хорошо, — неизменно отвечала Аграфена. — Жизнь, она, знашь, кака: когда на припасе, когда на квасе. Управитель бы съел, да рабочие не дают в обиду.

— Сила, видать, рабочие стали? — и утверждал, и удивлялся Егор.

— Не очень-то сила, но и не прежнее время.

У ворот поскотины стояли Кирюхин Гнедко, запряженный в ходок с коробком и Федорова Чалуха — в телегу. В коробке, обливаясь потом, сидела жена Кирюхи Катерина, в цветастой шали, в плисовой жакетке на вате, в ботинках с галошами. Увидя Лушку, всплеснула руками:

— Да што же ты разбосикавшись к венцу?!

Лушка оглядела себя и засоромилась. Мало что босиком, не чесана, не мыта. Сарафан самый что ни на есть затрапезный, весь в пятнах.

— Как же я? Вавила? Переодеться мне надо. Я скоро вернусь, — и хотела бежать, да Егор удержал.

— Садись, не то время пропустим, — Вавила силком затащил в коробок. Дядя Жура взгромоздился на козлы, понукнув Гнедка, свернул на левый проселок, ведущий в степь.

Дорога не близкая и можно обстоятельно выспросить, чем живет прииск. Цел ли еще рабочий комитет?

— Цел комитет, — ответила Лушка Вавиле. — Новых членов избрали.

— Кого?

— К примеру, дядю Журу, меня… Меня, говорю. Удивился небось? Собираемся почти каждый вечер, спорим с управляющим прииска. Пока одного добились: как он кого увольняет, так мы лопаты в землю и бросаем работу. Этим мы с Аграфеной только и держимся, не то бы давно нас взашей.

И замолчала. Вновь полыхнул жгучий стыд за свое одеяние. «Невеста… с засаленным пузом, да еще и брюхата. Ох, матушки!»

— Тут как-то так получилось, — договаривал не спеша дядя Жура, — мы силу забрали, а больше похвастаться нечем. Штрафами управитель задавил. На работу гудок время знает, кочегарка гудит, а с работы — пока конторщик гудеть не прикажет, работам. Школу просили…

— Школа, конторщик, гудок, — вскипела Лушка и попыталась даже приподняться в ходке, да Вавила ее усадил.

— Сдурела! А вдруг да ухаб!

— Вот именно, Вавила, сдурела. Все б ей сразу.