Алые росы

— Тише ты, дурень, — Ксюша слышит по голосу, как Борис Лукич огорчен. — Пути революции сердцем ни тебе не понять, ни мне. У нас с тобой сердце хорошее, а ум недалек. Вот, к примеру, нам с тобой кажется очевидным, что солнце каждое утро восходит на востоке, поднимается над головой и закатывается на западе. А великие умы установили, что на самом деле солнце стоит неподвижно, а земля вокруг него вертится. Так и тут. Приходится верить не своим глазам, не своим ушам, а чужому уму, если свой недалек. Ты не обижайся, я про твой и про свой говорю. Верить надо тем, кто умнее. Нашим руководителям верить — Керенскому, Брешко-Брешковской.

— Даже если они говорят, что черное — белое?

— А ты видел, как земля вертится? Нет? А она все же вертится.

«Земля вертится? — Ксюша даже пролила молоко на стол. — Смеется хозяин? Да если б земля вертелась, так у нас голова бы кружилась. Небось на качелях покачаешься малость и весь день мутит. Был бы Вавила здесь, он бы тебе сказанул про землю. А где он нынче? На обратном пути обещали с Егором непременно зайти в Камышовку. И нет их. Не стряслось ли кого?»

Вспомнилась Лушка. Подружкой была. Не такой, что можно орешки полузгать вместе да парней повысматривать. На это ни времени не было, ни охоты. Встретишься у колодца, скажешь всего десяток слов, а они потом несколько дней из головы не выходят. Как-то спросила: «Ксюша, думала ты, зачем мы живем? Пожирнее поесть? Оплошки не дать — и хоть разгундосого, распостылого на себе женить и рожать ему без передыху?»

Вот же сказала!

«Как мне прииск достался, так рассорилась со мной. В последнюю встречу такого наговорила, будто я стражников вызвала, будто я заставила мужиков в каталажку забрать. А для меня ты, подружка, дороже, чем прежде. Как ты живешь сейчас? Дай тебе бог счастья!»

4.

Лушка была счастлива. В зыбке лежала Аннушка, таращила серые глазенки и улыбалась чему-то, а мать ее держала в руках небольшой клочок бумаги и утирала счастливую слезу. Только что дядя Жура приехал из Притаежного и привез письмо от Вавилы.

«Дорогая моя, золотая Лушка! — писал Вавила. — Тяжело, поди, стало носить тебе сына?..»

— Носить — пустяки, Вавилушка, вот рожать было тяжко. Да прошло. Вон она, Аннушка наша, в зыбке. Гуль, гуль… — помрачнела — Только ты сына ждал, а я дочку тебе родила. Рассердишься? Как ты сына-то ждал!

«…Береги себя, Луша. И жди, жди меня. Передай мой привет товарищам…»

Еще и еще перечитывала бесценные скупые строчки.

— Вавилушка, приезжай скорей, — шептала Лушка. — А товарищи у нас с тобой и впрямь молодцы. Сколько доброго они сделали для меня.

Говорят: приискатели грубы, хамье, ругатели — слушать срамно. Бывает. Иной выпьет — под руку не лезь, черт ему не брат и мать не родня. Лушка кое-кого из них недолюбливала. А когда Аннушка родилась, когда Лушка оправилась, гостей набралось в землянке — негде ступить. И каждый подарок принес: кто рукавички из белки, кто носочки — едва натянешь на палец. Видно, нарочно такие заказывал. Дядя Жура зыбку принес. И каждый — это уж Аграфена, наверно, сговорила, — принес особый подарок — махоньку золотинку. На приданое дочери. Аграфена когда убирала золото, так сказала, что набралось больше хлебальной ложки.

Крестным был дядя Жура, крестной — Аграфена. Крестили в Притаежном у православного попа в церкви. Анной назвали. Хорошее имя Аннушка. Анюта!

Еще бы Вавилу видеть хоть раз в неделю, и все тогда нипочем. С тех пор как Вавила с Егором приезжали сюда, управляющий как взбесился.

Вчера идет по дороге. Лушка его шагов За полета заметила и вовремя поклонилась. Низко. Даже сказала: «Здрасте, Иван Фомич». Это первый русский управляющий на приисках господина Ваницкого. Худенький, невысокий, подвижной, баки на щеках, будто кто-то ему по лицу мазнул грязной рукой.

Поравнявшись с Лушкой, загородил ей дорогу.

— Здравствуйте, Лукерья Харламовна. — Всех рабочих знает по имени-отчеству. — Загордились как замуж-то вышли.

— Я поздоровалась.

— Неужели? Сегодня? Теперь многие приписывают себе заслуги. Ха-ха. — И сделал вид, будто бы не удивился нисколько, увидя непонимающий Лушкин взгляд. — Недавно один субъект просит должность министра. Я, говорит, еще семь лет назад шел по Невскому и увидел навстречу в пролетке царь едет. Я сразу вышел на край тротуара, чтоб все меня видели, руку в брючном кармане полою пальто прикрыл, да такую дулю сделал в кармане… царю. Так и вы, Лукерья Харламовна, вероятно, изволили со мной поздороваться… в вашем кармане.

И пошел себе дальше.

«Будет штраф, — подумала Лушка. — Эх, жизнь. И почему у нас, чем поболе прохвост, тем ему больше власть?»

Вчера же управляющий на шахту пришел.

— Здравствуйте, Андрей Поликарпович, — только тут рабочие узнали, что дядю Журу зовут Андрей Поликарпович. — А крепь вы, Андрей Поликарпович, делаете отменно гадкую. Из-за вашей работы у нас аварии в шахте.

— Ка-ак, — захлебнулся дядя Жура в обиде.