Алые росы

— Да какой же дурак тебя в начальники выбирал? Начальник должен рассудок иметь и понимать, што к чему. Вот, помню, годков двадцать исполнилось мне и надо ж такому стрястись — живот у меня заболел. День болит, два, а земля подсыхает, ее пахать надо. Отец умер, пахать, значит, некому. Дед пошел в волость, — волостной старшина тогда умница был, — он как призвал меня в волостную управу, как полета горячих вложили, так, скажи, с тех пор ни разу живот не болел. Так поучи уж Доньку мово. Сделай милость, уважь старика.

— Не могу, дед Явор.

— Тьфу на тебя и на всякую твою власть…

Сапоги из фабричного хрома. На высоких подборах. Со скрипом — для скрипа в стельки специально заложена береста, — верх мечты деревенского парня.

Есть семьи, где сапоги фабричного хрома у каждого мужика. Пять пар на одну семью. Они признак благосостояния, экономической силы. Они, как дворянская фуражка в городе, свидетельствуют о благонадежности мыслей сапоговладельца, о надежде его стать купцом. Пусть распоследней гильдии, но купцом. Других равных по силе желаний он не имеет!

Таких семей в селе три — пять. Остальной деревенский люд ходит в тех сапогах, что получил от матери при рождении, а в распутицу надевает выворотные самодельные бродни из домоквашеной кожи.

Но бывает один день в жизни, когда необходимы хорошие сапоги. Это свадьба. Половина села сбежится смотреть, как молодые выходят из церкви. На невесте должна быть фата, на женихе сапоги непременно.

В каждом селе есть подвенечные сапоги. Купил их крестьянин в минуту неожиданной удачи, когда замерцал перед глазами достаток. Но достатка к нему не пришло, а сапоги остались, и отдает их хозяин в аренду на свадьбу. И женятся в них все, кому они на ногу лезут. Хоть на босую.

Сапоги — это гордость деда Явора. Раскроет, бывало, Явор укладку, вынет оттуда сверток, завернутый в чистый холст, развернет его, слеза умиления к горлу подступит. Целы сапоги. Это первый и последний подарок капризной судьбы, первое и единственное свидетельство ее благосклонности к деду Явору. Но пока они целы — не тускнеет надежда на близкую удачу.

— Тьфу… тьфу… на тебя, — и дед Явор, махнув рукой, медленно идет от Иннокентия. Старенький, сухонький. Он еще больше ссутулился от неудачных переговоров с представителем власти. Рубаха и портки, видимо, с сына, обвисли на нем, как на жерди. Отойдя шагов пять, дед оглянулся с надеждой, даже потоптался на месте: показалось, что Иннокентий одумался. Приложил горстку к уху — Ась?.. Кого?..

— Приду, дедушка, и поговорю с Данилой.

— С сатаной говори. Мне делом надобно помочь, а сказки сказывать сам умею. Так-то!

Вздыхает Иннокентий.

«Эх, видно, придется ездить в соседние села занимать сапоги на свадьбу».

— Кеха, — перебивает мысли Иннокентия дед Пахом, — запозднял я с покосом — лихоманка напала, — утром приехали мы на деляну, а траву того… последние копны на телеги грузят…

— С этим делом иди к председателю.

— Ха! Председателевы батраки, на его, председателеву, телегу сено мое сгрузили и увезли на его, председателев, двор. Митьке на Митьку челом не бьют.

— М-мда… Погодь малость, с Лукичем посоветуемся.

Не давая закончить разговора с Пахомом, запричитала баба:

— Контора Ваницкого обсчитала. Еще до войны сорок рублев займовали. Таскам и хлеб, таскам и пряжу, и яички — все как в пропасть. Все должники. Нынче посконь чесану сдала. Сам ты, Иннокентий, приходил вчера и хвалил, кака баска, — а приказчик ее вторым сорто-ом! Мужики наши царя-батюшку защищают, а приказчик, тот…

— Не ной. Царя нет давно, а ты все его поминаешь. Пойдем к Ваницкому.

— К самому? — отшатнулась баба.

Иннокентий ругнулся:

— Эх ты, политика. Сам-то в городе где-то, в хоромах. Дядя Пахом, подожди меня малость.

От крыльца магазина расстилается зеленая площадь с черной церквушкой посередине. На ее деревянной крыше цветут моховые заплаты, а купола окрашены такой яркой краской, что небесная синь кажется полинявшей. Споря с солнцем, сияют кресты.

Саму церковь обихоживает приход, а заботу о куполах и креста взяла на себя заготовительная контора Ваницкого. Большая контора вся в кружевах деревянной резьбы, на беленом кирпичном цоколе раскинулась против церкви, как купчиха на узорчатой простыне… Контора закупает для приисков пшеницу, овес, сено, холсты и пеньку. Не столько закупает, сколько принимает продукты от крестьян окрестных селений в погашение долгов.

Увидя бабу, недавно ревевшую в магазине, приказчик Ваницкого сразу окрысился:

— Снова приперлась. Реву сто коробов, а долги с Николы угодника собирай. Да еще изругают всячески.

— Иссрамила! Господи, — баба всплеснула руками. — Да тебя, живоглота, дегтем мало облить. Пошто зенки прячешь. Тебе хаханьки, а у меня четверо в хате голодны. — Как вспомнила ребятишек, так в голос завыла. — От мужика второй го-од письма не-ету. Корова болет. Свекровь — ведьма, мужиками меня попрекат. А каки там мужики, ежели ноги таскать перестала. Начисто рассчиталась я, начисто.

— Подожди, — обернулся Иннокентий к приказчику. — Покажи нам расчет. Не хмурься, показывай.

— А вы кто такой будете ей?