Алые росы

— Благодарю за почетную роль граммофона, — рассмеялась непринужденно Грюн. Она лежала, прижавшись к стене, в коротком халатике из линялого ситчика с розоватыми огуречками, такая домашняя, близкая, гораздо более женщина, чем на трибуне, со сверкающей на солнце шапкой рыжих волос. — Предлагаю на выбор: сказки дедушки Андерсена, изречения бабушки Брешко-Брешковской о величии революции или… отрывки из жизни Евгении Грюн.

— Конечно, последнее.

— Мерси за ваш интерес к моей жизни, — и подумала про себя: «У него сильные плечи, руки. Седина на висках, но красив. Честное слово, не хуже многих и многих молодых». — Подумала и ощутила в душе тихие всплески волнения. Оно тоже румянило щеки, и вызывало желание неестественно громко смеяться. Евгения ненавидела нарочито громкий, откровенно призывной смех и сразу же подавила его в себе. Одернув халатик и закинув за голову руки, постаралась говорить как можно естественней, чтоб Ваницкий ни в коем случае не заметил, не догадался о смятении мыслей и чувств.

— Представьте себе, мой друг, — говорила Грюн, — девушка в институте благородных девиц. В ее тайнике в старинном парке лежат сочинения Чернышевского, Лассаля, Маркса, Войнич и Поль де Кока. Конечно, она их читает запоем и видит себя… не смейтесь, не то замолчу. И видит себя то Софьей Перовской, то ослепительной куртизанкой.

Февральская революция. Я, конечно, эсерка, у меня в кармане платья, конечно, браунинг. Свобода! Митинги. Кружится голова. Эсеры из ссылки кинулись в Петроград, поближе к Центральному Комитету, и не будем греха таить, поближе к министерским портфелям, а я… Взяла билет до самого Тихого океана и села в вагон. Там, в далекой Сибири, нет, или катастрофически мало идейных людей. — Так думала я, наблюдая, как за вагонным окном мелькали склоны уральских гор, затем просторы Ишимских степей. Еду, вижу народ. Впервые вижу его так близко. Слышу живую ядреную народную речь и радуюсь: Женька! В первый раз в жизни ты поступила умно! Женька, — ликовала я, — до сих пор разносчик калачей казался тебе олицетворением народа, а теперь ты слышишь думы его, надежды.

Чуть не на каждой станции митинги. Выступают и наши эсеры: на носу пенсне, апломб, как у Юлия Цезаря, а чушь несет, как фонвизинский Митрофанушка, невозможную смесь Пуришкевича с Церетели. Как-то не стерпела я. Вскочила на трибуну. Заспорила. Сама своей смелости напугалась, а вокруг притихли и слушают. Глаза блестят. Кончила — аплодируют и кричат: «Дуй еще». Так я и «дула» чуть не на каждой станции. Втянулась. И, скажу вам без излишней скромности, мне очень понравилось выступать. Это опьяняет сильнее вина…

Ваницкий обхватил руками колени, внимательно слушает.

— На одной станции противник попался из большевиков. Одни мне кричат «дуй», другие ему кричат «дуй». Прямо дуэль. Как-то в женском монастыре я завернула речь о свободе гордого духа и восторге свободной плотской любви и чую по загоревшим глазам монахинь им весьма захотелось почувствовать свободу гордого духа, — закончила Евгения и улыбнулась, как улыбалась, выступая перед изысканной публикой,

— Браво, браво… Грюн, вы очаровательны, вы пленительная загадка двадцатого века, загадка буквально во всем.

— Вы находите? — «Решительно он не плох», подумала Грюн. — Послушайте, мне бы очень хотелось знать, как вы решаете действовать завтра? Знаете, мне бы хотелось быть вашим другом, товарищем, чтобы вы мне и я вам, конечно, доверяли многие свои тайны.

— Я за этим, собственно, и пришел.

— Да? — и потускнела чуть: он пришел… просто-напросто попросить совета. — Я слушаю вас.

— Рабочие предъявляют совершенно несуразные требования: отмена штрафов, десятичасовой рабочий день в шахтах, признание их комитета. Я вижу два выхода. Первый самый действенный — завтра же утром уволить всех до единого. И второй…

Часы в конторе пробили час, а Евгения и Ваницкий все продолжали рассматривать возможные варианты завтрашних разговоров с рабочими.

— Вы социалист и не можете поступать, как Тит Титыч, — говорила Евгения.

— Но снять штрафы — это снять пять-шесть процентов дохода, перестать выдавать талоны в приисковую лавку, разрешить им покупать, где угодно — это еще минус столько же.

— Просвещенный предприниматель рассчитал бы иначе: голодный рабочий даст прибыли рубль, а сытый сработает вдвое больше, и прибыль вырастет минимум втрое.

— Вы большевичка, Евгения.

— Я ненавижу большевиков больше, чем вы, чем князь Львов и ваш душка-Керенскнй, но я рассуждаю реально и прилагаю все силы, чтоб не допустить мятежа. Кстати, вы читали Маркса?

— Конечно.

Евгения вынула руки из-под головы, одернула на ногах халатик, плотнее прижалась к стене. Спор спором, но глаза Ваницкого блестят каким-то особенным блеском.

«Он не хуже других. Конечно, не хуже», — но спор не оставить сразу, и Евгения уже без задора сказала:

— Для победы нужно детально изучить своего врага и прежде всего отчетливо представлять, чего вы хотите, кроме прибылей, само собой разумеется.

— Я знаю. Сейчас… — руки Ваницкого легли на плечи Евгении.