Алые росы

— А Сила Гаврилыч к концу-то примолк.

— Знать, Сила супротив силы не прет.

— Конторе Ваницкого, значит, теперь хошь деньгами плати, хошь пшеничкой. Прямо не верится.

Что-то очень знакомое и дорогое напомнила Ксюше сегодняшняя ночь.

В Рогачево такое случалось весной. В субботу, под вербное воскресенье много народу собиралось у Кузьмы Ивановича на вечернюю службу. Кто попочтенней, смелей или раньше пришел, те занимали места в моленной, остальные на улице, во дворе, возле настежь открытых окон. Расходились вот так же ночью, и каждый нес домой освященную вербочку с белыми нежными серьгами и в ладошке лодочкой — горящую свечу, огонь от лампады в моленной. А в душе — умиротворение, праздничность, вера, что завтра начнется какая-то новая жизнь.

Что-то очень похожее уносила Ксюша с сегодняшнего собрания. Так же расходился народ. Та же праздничность на душе и твердая вера, что завтра начнется новая жизнь. Только она не будет кем-то дана, ее нужно делать самим. Это вернее, слаще. До того на душе хорошо, что хотелось запеть, хотелось обнять незнакомых, идущих рядом людей.

И тут вспомнила Ксюша, что Борис Лукич за все время заседания рта не раскрыл. И сейчас шел молчаливый, насупленный, временами покрякивал, словно на плечи ему опускали многопудовый мешок. Значит, встревожен чем-то ее хозяин, такой умный, хороший и честный. Она догнала Бориса Лукича и тихо взяла его под руку. Вчера не посмела бы, а сегодня все кажутся братьями.

— Ты, Ксюша? Что тебе?

— Хотела сказать… Сколь людей на свете правду искали и я искала, и вы для меня искали ее, для рыбаков, а найти не могли. И стала я думать, нет правды на свете, а она вовсе есть. Есть! Да рядом.

— Эх, Ксюша, святая душа, раньше чем правду искать, надо твердо знать: что такое есть правда. Тебе кажется просто: увидишь и сразу, мол, сердцем правду почуешь. Ксюшенька, это много сложней. Идешь ты тайгой и пересекает твою тропу ключ с прозрачной водой. Он неглубок и шириной шагов пять. Зачем же искать обходную дорогу, не лучше ли вброд пять шагов и идти себе дальше. Верно ведь?

— Верно.

— Ключ студеный, ты босиком. Вступишь в воду — ноги как обожгло. Перешла ключ, а вечером лихорадка. Так какой дорогой лучше идти — прямой или кривой?

— Наверно кривой.

— То-то оно. Или идешь ты в густом тумане. Впереди видишь бурную реку, пороги на ней, водопады. За речкой огромное поле льда. Куда же идти? Кидаться в ледяную воду, а после ночевать во льду, без огня? Ты остаешься на этом берегу, разводишь костер и ночуешь, а утром, когда разойдется туман, глазам своим не поверишь, не речка перед тобой, а ручеек… Его можно перескочить. Не ледяные скалы за ручьем, а поляна, покрытая снегом. Видала такое?

— Да сколько угодно. В тумане все другим кажется.

— То-то оно. Откуда мы знаем с тобой, не студена ли вода, куда порешили вступить при переделе земли? Нет ли перед глазами тумана, что искажает дорогу? Скажу тебе откровенно, мне тоже кажется: правильно решил Совет дать солдаткам землю поближе, отнять у попа излишек земли, дать хоть слегка по рукам хапуге Ваницкому. Хорошо будет тогда в Камышовке?

— Конечно, Борис Лукич, хорошо!

— А если такое сделать по всей России?

— Вот бы здорово. И рыбакам бы сразу свобода, и…

— И я так же думаю дурацким своим умом, а во главе России стоят умнейшие люди. Я не говорю о князе Львове, Коновалове — это другой разговор. А Чернов? Керенский? Они почему-то не делают так, как Вавила и Иннокентий. Значит, почему-то нельзя? Не туман ли перед глазами Вавилы… и перед моими глазами тоже, потому что я многое понимаю так же, как и Вавила. Ксюшенька, это так тяжело. Думаешь-думаешь ночи напролет и мысли не можешь унять. Вроде как раскрутились в голове колесики и не остановишь их, не успокоишься, не уснешь. Все, кажется, мы делаем правильно, осуществляем задачи революции и претворяем в жизнь вековые чаяния лучших русских людей. Повернешься на другой бок и начинаешь думать иначе: разве я умнее вождей революции? Нет! Значит, я ошибаюсь! Значит, нельзя поступать так, как мы решили сегодня.

— Но утром уже начнут делить землю.

— Не знаю, Ксюша, ничего я не знаю.

6.

Все оказалось сложнее, чем представлялось Ксюше.

Совет решил землю делить утром. Ксюша встала чуть свет, чтоб пораньше управиться по домашности, но у церковной ограды, на площади, уже толкался народ.

— Кто дал им право за нас решать?

— Не хотим передела.

— Вздуть бубну рыжему Кешке.

Силы Гаврилыча не было на площади, но кричавшие слишком часто поглядывали на окна его высокого дома, очень похожего на дом Кузьмы Ивановича в Рогачево.

— Долой Кешку Рыжего.

Два дня шумел сход.

— Товарищи, только часть переделите, — надрывался Вавила, комкая в кулаке солдатскую фуражку. — У ло-шадных, у зажиточных земля у самой поскотины, а у солдаток у некоторых верст за десять.

— До-лой!

— С конторой Ваницкого и того яснее.

— До-лой!

— Ставлю на голосование, — кричал Иннокентий с трибуны.

Вот диво, на сходе не более пятисот человек, а голосов сосчитано более восьмисот.

— Долой сам Совет!

Взмокший Вавила, такой, как если б на нем воз везли, разыскал в толпе Ксюшу.