Алые росы

В округлом бассейне росли папирусы и кувшинки. Струи фонтана взлетали букетами и разноцветным бисером сбегали по листьям в бассейн. Порой гимназист Валерий откладывал учебник и вместе с Ливингстоном пробирался сквозь топкие дебри или, глядя, как большие вуалехвосты изящно скользят меж стеблей папируса, видел себя капитаном Немо, направляющим Наутилус сквозь стаи диковинных рыб.

Но чаще над зеленой водой в хлопьях алебастрово-белой пены поднималась гибкая обнаженная, девушка: то белокурая, то рыжеватая, то смуглая, как цыганка. У нее менялись и рост, и цвет глаз, и сложение, и голос, но всегда она оставалась прекрасной, несказанно пленительной и походила то на знакомую гимназистку, то на молодую горничную, то на кузину, приехавшую погостить из Москвы. Как призывно блестели их глаза! Они танцевали для Валерия экзотические танцы, то вакхически страстные, то элегически тихие и обжигали его огнем поцелуев.

Штабс-ротмистр Валерий с удовольствием прошелся по зимнему саду. Статный, розовощекий, он сам походил на девушку, надевшую щеголеватый военный костюм. Хрустели ремни новенькой портупеи. Новая звездочка на погонах приятно щекотала самолюбие офицера.

В зимнем саду по-прежнему журчит фонтан и золотистые вуалехвосты так же трутся боками о стебли папирусов. По-прежнему хрустит на дорожках песок. Но между гимназистом, что грезил в тиши у фонтана, и сегодняшним офицером легли казарма юнкерского училища, эскадрон, попойки с друзьями.

Наконец Аркадий Илларионович сам решил начать разговор, столкнувшись с Валерием в библиотеке, в просторном зале со шкафами черного дерева. Роден сказал: беру глыбу мрамора, отбиваю все лишнее, и на свет появляется то, что в ней скрыто: девушка, юноша, их поцелуй.

Краснодеревец, что делал эти шкафы, тоже брал дерево, срезал с него лишнее и появлялись переплетение виноградных лоз, гримасы сатиров, лукавые улыбки наяд и задумчивый, устремленный вдаль взгляд Гермеса, покровителя всех умельцев. — от жуликов до ученых.

Валерий сел в кресле у большого окна. Перед ним громоздились крыши домов с трубами, а выше сияло чистое-чистое небо.

Аркадий Илларионович неспешно закурил и спросил суховато:

— Ты, кажется, с первого дня приезда озабочен и недоволен чем-то, Валерий?

Прямой вопрос смутил.

— Н-нет, я… в общем, доволен.

Аркадий Илларионович рассмеялся негромко, но горько.

— Вот мы и квиты. Я солгал тебе в телеграмме, солгал на вокзале — ты тогда отчаянно рассердился, но я вынужден был солгать ради тебя, ради рода Ваницких. А ты без всякой причины лжешь мне сейчас. И я не сержусь, потому что знаю жизнь не из книг и евангельских притч. Так говори не таясь.

Когда Валерия-гимназиста оставляли в гимназии без обеда, отец усаживал его у окна в это же самое кресло и, сев напротив, таким же прочувствованным тоном призывал говорить по душам.

«Как он умеет обезоруживать». — Слова для разговора, что в течение нескольких дней готовились Валерием, вдруг стали бледными, дряблыми. Хотелось говорить спокойнее, убедительней, но голос срывался и неприятно дрожал.

— Ты повторял мне не раз, что Родина превыше всего. И есть еще правда. А где они — Родина, правда, если по твоей просьбе меня отпускают домой, когда мои подчиненные едут на фронт. Это бесчестно! Бесчестно то, что я оставлен в тылу, бесчестно то, что получаю повышения приказами главковерха.

Воздуху не хватало. Сколько бы надо еще сказать, но Валерий махнул рукой от бессильной досады и отвернулся к окну. По ту сторону улицы, во дворе, на высоких тополях осуждающе галдели грачи. За гнездами пламенело солнце. И оно, казалось, осуждало Валерия за горячность, непоследовательность. «Но есть же предел человеческому терпению», — попытался оправдаться Валерий.

Аркадий Илларионович потушил папиросу и встал. Заложив руки за спину, прошелся до двери и повернул обратно к окну. Показалось, что успокоился. Ан нет. Сорвался с первой же фразы.

— По-твоему, я поступаю бесчестно. Чушь! Оставь эти маниловские рассуждения о правде и чести. Сын какого-нибудь Тяпкина-Ляпкина может и должен прозябать в полку прапором до седых волос, а сын Ваницкого в сорок лет должен быть генералом. Сын Тяпкина-Ляпкина может быть убит или искалечен на фронте, и Россия от этого не пострадает. Сын Ваницкого, единственный наследник огромного дела, не имеет права подставлять лоб под немецкую пулю.

Валерий внезапно успокоился. Приятно, когда тебе говорят о твоей исключительности.

Аркадий Илларионович горячился все больше. Это первый, а может быть, и последний в жизни до конца откровенный разговор с сыном. Сегодня происходит негласная передача наследства. Ни денег, ни прав, это будет позднее, а жизненного кредо. Слова не приглажены, но в них самое сокровенное, и, вырываясь наружу, они обжигают, как горячие угли.