Алые росы

— И растерзала бы. В клочья. Кости все перегрызла бы от злости, — начала было с пафосом, а потом тихо засмеялась. заговорила дружески, даже чуть заговорщически: — Милый, наивный Вавила, какой человек не придет в ярость, потерпев публичное поражение. Какая женщина не запомнит своего победителя, не почувствует к нему хотя бы элементарного уважения. Какой честный политик не обрадуется, выяснив истину?

— Но истина раскрыта не полностью. Еще не известно, кто разыграл всю эту комедию, кто заставил учительницу наговорить на себя и Иннокентия?

— А мне кажется, это самое легкое. Вы не обратили внимания, что в селе появился одноглазый купчик с кавказским орлиным носом, бровями, как нитки, и толстыми губами кержака.

— Сысой?

— Да, его зовут, кажется, так. Все это мы завтра узнаем. Эту часть следствия я беру на себя.

В березках на погосте часто затокал болотный лунь.

— Это стучит мое сердце. Послушайте. — Евгения прижала Вавилову руку к груди.

Вавила чувствовал тепло ее рук, тепло плеча и груди. Оно обжигало. Оно проникало глубоко-глубоко и рождало в груди смутный, неясный звон, желание обнять эту женщину, и вместе с тем рождалась настороженность. Слишком проста, добродушна, по-детски искрения оказалась эта известная эсерка. Она красива… Великолепна…

— Слышите, кто-то на озере крикнул?

— Это гагара.

— Но она кричит человеческим голосом… В нем тоска, желанье чего-то. Я готова закричать точно так же. Хотя человек обычно слышит в звуках природы только то, что хочет услышать.

— Это правда. Я носил на каторге кандалы, их звон всегда одинаков. Но плетешься усталый с работы и цепи звучат заунывно. Рыдают. Ясным утром идешь по тайге на работу: пахнет смолой, пичужки поют-заливаются и хочется жить, хочется позабыть, что ты каторжник, радоваться солнцу, и, кажется, цепи звенят бубенцами. Порой даже нарочно звонишь.

— Да вы настоящий поэт, дорогой мой Вавила! Скажите, а женщину вы можете полюбить? Ну, такую, как я?.. — и неожиданно зашептала с непритворной тоской — Тьма, ты идешь по душной ночной пустыне. Жажда томит. Усталость бросает на землю, и вдруг впереди огонек. Человек! Я люблю решительных, смелых и ненавижу слюнтяев. — Евгения положила руку Вавиле на плечо. — А вы такой обжигающе сильный…

8.

— Всех, всех, Иннокентий, нашли. И кто учителку на закате за озером видел, и кто соль, вам подбросил. Все, все теперь ясно. Так не кручинься больше. — От теплого чувства, — что сделала доброе дело, что отыскала себе друзей, Ксюша сама протянула Иннокентию руку. С Ульяной просто: обняла ее Ксюша. — Больше не плачь. Все устроилось лучше некуда. Ну, я побегу, а то хозяева меня, наверно, в три шеи погонят. Утром коров прогнала в стадо, а кто их доил вечером, кто огород поливал — и не знаю. Ох, попадет мне.

Рванулась бежать, но Ульяна задержала Ксюшины руки.

— Ты помнишь наш разговор?

— Это о чем?

— О моем плямеше. Ты и так мне уже за сестру.

Покраснела Ксюша и отвернулась. Как ответить Ульяне? Чем дальше, тем сильнее по Ване сердце болит. Но Ваню нужно забыть. Ульянин племяш, видно, хороший парень. Надо устроить жизнь, вековухой не проживешь, а после Ванюшки Ульянин племяш лучше всех. Да третьего дня специально забежала к Ульяне под вечер. Рассказывала про прииск. И так, будто между прочим:

— Живут у нас там Серафим и Павлинка. Душа в душу, глядишь, не нарадуешься. Он ей и дрова наколет, и воды наносит, и все: Павочка. И вдруг мрачнеть начнет. Все знают — беда пришла. День мрачен, на Павлинку искоса смотрит, второй, а на третий напьется и бить ее, всяко ругать ее примется. Поставит на колени, пинает и дуром кричит: «С кем путалась до свадьбы?» — «Я ж тебе объясняла, — рыдает Павлинка, а он бац ее, бац и кричит: «Мало что объяснила. Загубила ты мою молодость».

Рассказала тогда и примолкла.

— Конешно, — сказала Ульяна, — какой же мужик нашей сестре простит потерю девичества. Тверезый, бывает, молчит, а пьяный… чем больше любит, тем больше звереет. Таков их мужицкий нрав.

Такой был у них разговор третьего дня. Сейчас Ксюша вырвалась от Ульяны, сказала в дверях:

— Извинись, Ульяша, за меня, поклонись ему низко-низко, но скажи — пусть ищет другую.

— Пошто! Ему лучше не надо.

Выйдя, смахнула Ксюша слезу и побежала к дому.

В горнице свет. Зашла тихо.

— Ты это, Ксюша?

— Я.

Ожидала ругани: такая-сякая, хозяйство забросила, бегаешь где-то. Клавдия Петровна вышла из-за стола, прибавила света в керосиновой лампе и, сжав ладонями Ксюшины щеки, долго смотрела ей прямо в глаза.

— Милая моя, — сказала Клавдия Петровна, — Как ты. вступилась за Иннокентия. Молодец. Мне Боренька все, все рассказал. Он сердится, что из дома бегаешь, а я довольнешенька, что дочка моя такая добрая, такая к людям участливая. А по Рогачеву скучаешь все?

— Скучаю, Клавдия Петровна.

— М-мда… — тихо сказала Клавдия Петровна и отошла.

9.

«Ты в моих лапках», — думала Грюн, прижимаясь к груди Вавилы.