Алые росы

Это было последнее, что она подумала более или менее хладнокровно, с обычной иронией. Наверное, она слишком крепко прижалась к груди Вавилы, слишком близко к нему подошла, и обычная ясность мысли оставила Грюн. Завертелись перед глазами Яким Лесовик, Ваницкий, зовущий в любовницы и не желающий жениться… Замелькали другие мужчины — усатые, бритые, то в костюме, то обнаженные, и волна сладкой пьянящей дрожи охватила Евгению.

— Вавилушка, милый, ты сильный., хороший… Идем скорее от людей. Посидим. Посмотрим на воду… Прохладно стало… накинь мне на плечи пиджак. Бориса Лукича и Егора нет, они свернули на тропку. — Чуть привстав на носки, с силой обняла шею Вавилы и с еще большей силой впилась в его губы.

Вот она, жизнь. Красивая, стройная женщина обняла твою шею. Дрожат ее плотно прижатые губы, дрожит ее плотно прижатое тело, то напряженное, сильное, как пружина/то слабеющее и скользящее вниз. А вокруг разливается теплая сочная ночь, с тысячью дразнящих запахов, звуков.

— Вавила… дорогой мой… целуй, — расстегнула кофточку на груди и запрокинула голову.

Вавила прижался губами к обнаженной груди Евгении. Как она чудно пахнет. Степью… здоровьем…

Увиделась Лушка. Она смотрела Вавиле прямо в лицо и глаза ее круглились от боли.

Руки Вавилы по-прежнему сжимали талию Грюн, но губы уже ничего не ищут на ее теле и голова поднята. И тут мелькнула мысль: учительница?! Это, может быть, и ловушка?

— Целуй, целуй жарче, — шептала Евгения обвисая.

— Поздно. Нам надо идти.

— Никуда нам не надо. До утра далеко.

— Товарищ Грюн… — попытался крепко поставить ее на ноги и тут почувствовал резкий удар по щеке и следом другой.

— Мерин… евнух… каплун… — кричала Евгения. — Распалил, даже кровь закипела, а теперь по домам! Не мужчина ты, а…

Вавила повернулся и быстро пошел к селу.

В теле неприятная слабость. Но почему мы оказались одни? И все же нельзя бросать женщину ночью, в степи. Крикнул:

— Товарищ Грюн… — Степь молчала. Позвал еще несколько раз. Только тогда послышался отклик. Совсем недалеко.

— Я здесь.

Подошла запыхавшись.

— Дайте мне честное слово, весь этот вечер… ночь останутся между нами.

— Даю. Безусловно.

— Боже, какой все же вы человек, — и, кажется, добавила: — Ну счастлив был твой бог.

Вторую фразу Вавила не расслышал, потому что в степи раздался длинный пронзительный свист. Рядом, чуть в стороне — другой. В степи, безусловно, кого-то искали.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1.

Поздно ночью в конторе господина Ваницкого, что стоит против церкви в селе Камышовка, в дальней маленькой комнате сидели Сысой, Горев, Борис Лукич и Евгения Грюн. Две кровати — Сысоя и Горева, небольшой стол, застеленный грязной газетой, керосиновая лампа под зеленым стеклянным абажуром.

— Что творится у вас в Камышовке, — выговаривала Грюн Борису Лукичу. — Произвол большевистских насильников. Совдеп освободил крестьян от долгов господину Ваницкому, производит раздел земли. Какая-то девка, живущая у идейного эсера Бориса Лукича Липова, производит следствие и рушит все наши планы. Остается последнее — митинг. Борис Лукич, вы, кажется, недовольны? Вы не согласны с законами революции?

— Где они, эти законы? Я пытался найти их, защищая проданную девушку, и не смог. Я пытался…

— Засадить меня, да руки оказались короткими, — расхохотался Сысой.

— Значит, вы не согласны с установками нашей партии? — гневалась Грюн. — Переметнулись к большевикам? Как бы мне не хотелось говорить речь над могилой столь любезного мне Лукича. Но могу. Товарищи, вы стоите над отверстой могилой идейнейшего эсера, убитого злодеями большевиками.

— Что вы от меня хотите?

— Беспрекословного подчинения партии и искоренения большевистской заразы в вашей деревне. Выполнения нашего плана. За революцию вы или против нее?

Воздух, как патока, вязкий. Набатом стучал в голове Бориса Лукича вопрос Грюн: «За революцию или против нее?»

«Мне, старому члену партии, каторжанину, задает такой вопрос девчонка?.. И еще угрожает убрать с дороги как предателя. — Борис Лукич еле сдерживал возмущение. — Да, конечно, она может выполнить эту угрозу, но недостойно мужчины под угрозой смерти поступать вопреки своим убеждениям». Если бы только эта угроза, то, конечно, Борис Лукич не мучился бы сомнениями. Грюн от имени губернского комитета поставила вопрос в лоб: с нами ты, или против нас? Он сам задавал его себе сотни раз: с кем я? С Евгенией Грюн, совестью партии, как ее называют, с Керенским — кумиром думающей России, с Брешко-Брешковской, чьи мысли освещали его путь в течение многих лет? Или с Вавилой, с Егором, не знающими ни истории, ни Гегеля, для которых, может быть, даже имена Желябова, Халтурина и Перовской окажутся незнакомыми?