Алые всадники

– Э, браток! – окликнул конвоира молодой мужик в буденовке. – Слышь, эй! Как бы, друг, это… до ветру мне…

– – А, чтоб тебя! – с досадой плюнул конвойный. – Два раза уже бегал, никак не опорожнишься… Поглядывай хорошенько, Савчук, – обратился он к товарищу, вставая и оправляя ремень винтовки. – Ну, пошли, что ль…

В дверях они столкнулись с двумя молодыми людьми, почти мальчиками.

– Осади! – коротко приказал конвоир.

Входившие оборвали разговор, посторонились. Один был в серой гимназической шинели, туго перетянутый солдатским ремнем, в солдатской папахе с нашитой красной звездочкой и казался старше своего товарища. У того из-под белого заячьего малахая такие ясные синели глаза, такие розовые круглились щеки, такие льняные выбивались кудри, и весь он, коренастенький, коротышечка, в своем овчинном кожушке и в пламенно-красных пузыристых галифе, таким выглядел сосунком, что внушительно отвисшая на ремне громадная деревянная кобура грозного маузера просто в тупик ставила: да кто же это доверил боевое оружие такому младенцу?

— Так вот, брат, – задиристо продолжал малахай прерванный разговор. – Я, конечно, тебя очень уважаю… хоть ты и интеллигент, и в гимназии обучался и все такое… Но уважаю, заметь, не за дурацкую твою ученость, не за разные там синусы-косинусы и прочую муру, а за твой революционный дух!

Гимназист усмехнулся добродушно.

– Мерси, – сказал. – Но ты, моншер, входи все-таки, чего ж мы с тобой двери-то загородили…

– И нечего скалиться! – сердито крикнул малахай. – Я верно говорю: революционный дух! Но черт бы тебя побрал, Миколка, как же ты можешь нести такую чепуху: Репин, Шишкин… все эти никчемные пейзажики, жанрики…

Они вошли в вокзал. В тучах синего махорочного дыма робкими красноватыми точками перемигивались лампочки. С наступлением сумерек тут как-то потише стало, поспокойнее. Многие дремали. Понурив головы, сидели арестованные мужики. Приглушенно, нараспев вычитывала монашка:

– Порушили, сударь, порушили… Ос-с-пыди! Как теперь жить станем? Грех, суета… шум мирской… О-о-хо-хо!

– Эт-т што… – шелестел старичок. – Всех рушат. Расторгуевых фирму слыхала? Эт-т мы, значит. Три дома на Дворянской, завод, гостиница – все как есть ухнуло… Но погодите! Уверяю, сторицей воздастся.

– Ай слушок какой?

– Да бог-то!

– Ну рази што… – разочарованно протянула монашка.

А на помосте не умолкали. Рыжая чахоточная девица сердито барабанила по клавишам разбитого рояля, а бритый, с голубыми актерскими щеками брюнет старательно выводил:

– Я-а-мщик, не гони лошадей…

Бригада Дорпрофсожа, видно, не задаром ела государственный хлеб.

Илья и Николай

Шагая через мешки, через спящих людей, двое протиснулись в дальний угол и устроились на подоконнике. Малахай продолжал наскакивать на гимназиста.

– Нет, ты скажи, скажи – ну, к чему они нам сейчас, все эти твои «Крестные ходы в Курской губернии», все эти «Корабельные рощи» и «Аленушки»? К чему?

– Да чем они тебе помешали? – улыбнулся Николай.

– Вот здорово – чем! Да тем, прежде всего, что отвлекают наше внимание от классовой борьбы… Мозги нам затирают! Понял? Ах-ах, «Над вечным покоем»! Ах-ах, «Березовая роща»! А он, враг-то – видал? – не дремлёт! Вон они, голубчики… – Малахай кивнул на арестованных. – Их, брат, ежели вовремя за руку не схватить, так они республике нашей такой «крестный ходик» покажут, что держись! Да смешно, в конце концов, мне это тебе – именно тебе – говорить!

– Занятный ты тип, Илюшка! – сказал Николай. – Видал я тебя в бою – вояка, Кузьма Крючков… Но ведь это в бою, моншер. В бою! А ты и в искусстве норовишь этак же, по-крючковски: бей! коли! руби! Нет, Илюха, в искусстве так нельзя, искусство не признает насилия.

– Ну, ежели я – занятный тип, – Илья уже и вовсе рассвирепел, – так что ж тогда о тебе сказать? Предревкома! Герой! Коммунист! А рассуждаешь, как… как…

Он вытаращил глаза, не находя в запальчивости нужного обличительного слова.

Муся

– Вот это миво! – кокетливо картавя и слегка обиженно протянула хорошенькая, похожая на святочного ангелочка девушка, пробираясь к подоконнику, на котором сидели ребята. – Очень, очень миво… Ничего не сказав, не простився… Я совершенно свучайно узнава…

– Вы?! – Николай спрыгнул с подоконника, покраснел. – Ради бога, не сердитесь, Муся… Меня никто не провожает, я даже маму уговорил не приходить. Вот видите – один Илюшка…

– А я тебя ничуть и не провожаю! – фыркнул Илья. – Просто интересный, принципиальный разговор… Надо было доспорить, пока ты не уехал. Я потому и пришел, а вовсе не платочком помахать.

– Нет-нет, вы звой, Коля… Очень звой!

Она кокетничала напропалую, покусывала верхнюю губку, постреливала бархатными глазками. Сладковатый запах духов нежным легким облачком реял возле нее.

Серые шали зашушукались. Сердито зажевал, зажамкал старичок. Конвойный поправил папаху. Кожаная комиссарская куртка приосанилась.

– Звой! Звой! – щебетала Муся. – Неужели забыли все? Неужели?

– Ну что вы, как забыть… Ведь с детства внаем друг друга, росли вместе…

– Детство? – расхохоталась Муся. – Ах, вы какой! А помните? Бав гимназический, и мы с вами…