Алый Первоцвет возвращается

– Да уж, он-то знает, – раздался неожиданно возбужденный возглас. – Знает, как и когда наложить свои когти на безответного гражданина! Его жажда крови столь велика, что гильотины ему уже не хватает!

Эти слова потонули в угрюмом ропоте. Лишь сидевшие совсем рядом могли увидеть того, кто говорил, поскольку свет факелов и свечей был очень слабым. Остальные же осуждающе зароптали в защиту своего идола, тем более возмущенные, что не видели человека, говорящего такие ужасные вещи.

Больше всего неистовствовали женщины.

– Позор! Измена! На гильотину его!

– Для врагов народа есть гильотина!

Впрочем, с другого конца улицы донеслось и несколько одобрительных криков:

– Молодец парень! Верно сказано! Лично я никогда не верил этой кровожадной собаке!

– И тирану! – подхватил заваривший бучу. – Он мечтает лишь о диктатуре, чтобы его миньоны пресмыкались перед ним, словно рабы! Или вы стали жить лучше, чем при королевской власти? Тогда хотя бы…

Но продолжить он не успел – большой ломоть засохшего черного хлеба, пущенный уверенной твердой рукой, попал оратору прямо в лицо. Затем раздался грубый и хриплый голос:

– Заткнись-ка лучше, гражданин! Если не попридержишь язык, клянусь, кровь брызнет из твоего горла.

– Молодчага, гражданин Рато! – вмешался некто с набитым ртом, однако слова его прозвучали весьма убедительно. – Все, что говорит здесь этот наглец, попахивает изменой.

– Где же агенты Комитета?

– Другие попадали в тюрьму и за меньшее!

– Надо на него донести!

– Позор! Измена! – летело уже со всех концов. Некоторые негодовали искренне, другие же лишь шумели в свое удовольствие, но большинство людей настолько привыкли кричать все эти слова за прошедшие пять лет, что делали это автоматически. Да и большая часть собравшихся даже толком не представляла, из-за чего, собственно говоря, поднялась вся эта суматоха.

Итак, пока все кричали «Позор! Измена!», смельчаки сбились в кучку, будто пытаясь зарядиться новыми силами от этой близости. Их возбужденная маленькая группа, состоящая из двух мужчин, один из которых был еще совсем мальчиком, и трех женщин, казалось, впала в состояние оцепенения.

Воистину, Бертран Монкриф, который был теперь полностью уверен, что оказался лицом к лицу со смертью, совершенно переменился. Бывший всегда лишь миловидным юношей, он казался в эти мгновения настоящим пророком, вещавшим перед толпой.

Регина стояла рядом, неподвижная и белая как полотно, и лишь одни глаза продолжали жить, неотрывно следя за лицом возлюбленного. Она узнала в неуклюжем астматике того гиганта, которому этим вечером помогла. И его присутствие здесь сейчас почему-то вдруг показалось ей подозрительным и опасным. Более того, ей казалось теперь, что он целый день выслеживал ее. Сначала у прорицательницы, потом на улице, где обманул ее своей беспомощностью. И в это мгновение его чудовищное лицо, его грязные руки, его надтреснутый голос и загробный кашель наполнили все существо девушки каким-то невыразимым ужасом.

Одной рукой она пыталась покрепче прижать к себе Жака, в безумной надежде заставить его молчать. Но тот, словно дикий нетерпеливый зверек, все рвался из этих заботливых объятий и, будто не замечая ни предупреждений сестры, ни слез матери, продолжал во весь голос кричать, одобряя то, что говорил Бертран. Другой рукой Регина придерживала Жозефину, которая со всей серьезностью и экзальтацией юности кричала не менее громко, чем ее братец. С силой сжимая свои маленькие ладошки, она обводила толпу сияющим и надменным взглядом, надеясь увлечь ее своим красноречием и восторгом.

– Позор нам всем! – голосила она изо всех сил. – Позор нам, француженки и французы, за то, что мы остаемся трусливыми и бессловесными рабами этого кровожадного тирана!

Ее мать, совершенно побелевшая, и не пыталась уже остановить неудержимый поток. Она была слишком слабой, слишком изможденной непрерывными страданиями, чтобы бояться еще чего-то. Все мысли о страхе уже давно покинули ее.

Теперь братский ужин в любой момент мог превратиться в самое примитивное избиение, и для группы отчаявшихся безумцев было бы лучше всего поскорее убраться отсюда. Но Бертран, казалось, вовсе забыл о том, что такое опасность.

– Позор всем вам! – орал он во все горло, и его сильный и звучный голос перекрывал ропот и гул возмущенной толпы. – Позор французам, безропотно подставляющим свои шеи под нож чудовищного тирана! Граждане Парижа! Подумайте! Подумайте о том, что творится! Разве вы получили истинную свободу? Разве вы являетесь хозяевами себе, а не только лишь пушечным мясом по приговору конвента? Вы даже оторваны от семей! От всех, кого любите! Вы вырваны из объятий жен! Государство отбирает у вас ваших детей! И все по чьему приказу?! Скажите! Скажите же! Я спрашиваю вас! По чьему приказу?