Алый знак воина. Орел Девятого легиона

Послышалось шипение, вспыхнуло пламя, кто–то зажег факел от горшочка с огнем, принесенного с собой. Огонь словно живой перебегал от факела к факелу, несколько молодых воинов отделились от молчаливо ожидавшей толпы и выступили вперед, на пустое пространство, окаймленное вертикальными камнями. Они несли горящие головни высоко над собой, и всю сцену, начавшую было расплываться в сумеречном свете, вдруг залило красноватое, цвета червонного золота, мерцание, оно зловеще высветило диковинную дверь и подпорки с высеченными на них теми же изогнутыми линиями и спиралями, что вились на вертикальных камнях; свет заплясал на бронзовых накладках на дверной занавеске, превратив их в кружки пляшущего, движущегося огня. Искры, кружась, полетели вверх, подхваченные легким ветерком, пахнущим морем, и по контрасту с их яркостью холмы и темная верхушка кургана, увенчанная терновником, словно погрузилась в темноту. Высоко среди терновника мелькнула человеческая фигура, и опять раздался чистый и высокий голос рога. И еще не замерло эхо среди холмов, как тюленья шкура откинулась, бронзовые украшения зазвякали, как цимбалы, и из–под низкой притолоки, пригнувшись, вышел человек. Он был весь обнажен, если не считать тюленьей шкуры, надетой тюленьей мордой ему на голову. Клан Тюленей встретил его взрывом ритмических возгласов, которые волнами то усиливались, то замирали, то опять усиливались, отчего кровь приливала к сердцу. Мгновение тюлений жрец, или человек–тюлень, постоял, принимая приветствия, затем неуклюжими, шаркающими движениями тюленя на суше отодвинулся в сторону, а из темноты кургана выпрыгнула еще одна фигура — в натянутой на голову шкуре волка с оскаленной пастью. Один за другим появлялись обнаженные люди–звери, тела их были причудливо разрисованы синим и красным, на головах красовались уборы из звериных шкур или птичьих перьев: один был с лебедиными крыльями, другой — в шкуре бобра с хвостом, болтающимся сзади, еще кто–то — в полосатой барсучьей шкуре с белыми и черными полосами, сверкавшими в свете факелов. Они прыгали, подскакивали, извивались, шаркали, — они не просто играли роль животных, но каким–то необъяснимым образом превращались в тех зверей, в чьи шкуры были одеты.

Так они возникали друг за другом, пока жрецы–тотемы всех кланов не составили наконец хоровод, и тогда начался странный, замысловатый танец, если можно было это назвать танцем. Марк никогда не видел ничего подобного, да и не хотел бы больше видеть: они вытягивались в цепочку, собирались кружком, прыгали, шаркали, подскакивали на месте, шкуры раскачивались у них за спиной. Музыки не было, да и любая музыка, будь она какой угодно дикой и нестройной, ничего общего не могла бы иметь с этим танцем. Но откуда–то все время слышался мерный бой, словно биение пульса, — может быть, ладонью били по полому стволу, — и танцующие делали движения в такт этому биению. Пульс бился все быстрей, быстрей, как у больного лихорадкой, все быстрее вертелись танцующие, и, наконец, с диким воплем круг разорвался — и глазам всех предстал тот, кто, очевидно, вышел из двери кургана незамеченным и оказался в середине круга.

Горло у Марка сжало, когда он увидел фигуру вышедшего человека: он стоял один, в ярком красном зареве факелов, словно светясь собственным зловещим светом. Видение кошмарного сна, одновременно прекрасное и совершенное в своей наготе, увенчанное горделивыми развесистыми оленьими рогами, на полированных остриях которых плясали блики пламени. Он был всего лишь человек с рогами оленя, вделанными в головной убор так, что рога словно росли прямо из головы, и ничего больше. Однако и это было еще не все, и Марк скоро в этом убедился. Толпа встретила Рогатого глухим гулом, гул разрастался, становился громче и выше и под конец превратился в волчий вой стаи, воющей на луну. А человек стоял, воздев руки кверху, и от него исходила какая–то темная сила. «Рогатый! Рогатый!» Они падали перед ним ниц, как клонится ячмень под взмахами серпа. Марк тоже с трудом опустился на колени, сам того не сознавая. Рядом с ним Эска припал к земле, заслоняя глаза согнутой рукой.

Когда все поднялись на ноги, верховный жрец уже отступил назад и встал в дверном проеме, опустив руки. Он разразился неудержимо льющейся речью, и Марк уловил, что жрец говорит племени про сыновей, которые умерли мальчиками, но сейчас вернулись к жизни воинами. Он ликующе возвысил голос, речь мало–помалу перешла в какую–то дикую песнь, и к ней присоединилось все племя. Факелы вспыхивали тут и там в тесно сбившейся толпе, торчащие камни были доверху освещены багровым светом и как будто пульсировали и дрожали в сокрушающем ритме пения.