Алый знак воина. Орел Девятого легиона

— Видишь ли, дело обстоит так. Они временами подстрекают к священной войне, а такая война — беспощадная штука, и последствия в таком случае их не заботят. — Хиларион говорил медленно, будто размышляя вслух. — Пограничные племена совсем не такие, как на южном побережье, — те были наполовину латинизированы еще до нашего прихода. А эти — народ дикий и отчаянные храбрецы. Но даже они в большинстве своем поняли, что мы не какие–то злые демоны, и сообразили, что истребление хотя бы одного гарнизона неизбежно влечет за собой карательную экспедицию: их хижины и посевы спалят, но прибудет новый гарнизон с более жестким командиром. Однако стоит поблизости завестись хотя бы одному из святых людей — и все идет прахом. Они уже не соображают, к чему приведет восстание. Они вообще перестают соображать. Они угодят своим богам, если выкурят гнездо неверующих, а что будет дальше — их не касается: они отправятся в страну на запад дорогой воинов. А когда уж их довели до такого состояния — жди любой беды.

Снаружи в мирной темноте протрубили сигнал второй ночной стражи; Хиларион распрямился и встал со скамьи.

— Пожалуй, поздний обход часовых проведем сегодня вместе. — Он взял меч и надел перевязь через голову. — Я здесь родился, — добавил он в виде пояснения, — потому мне и удалось разобраться в их делах.

— Я догадался, — Марк проверил застежку на своей перевязи. — Очевидно, за время твоей службы жрецы не появлялись.

— Нет, но у моего предшественника как раз перед моим приездом заварилась порядочная каша, смутьян от него ускользнул и был таков. Месяца два мы жили, как на Везувии, тем более, что хлеб не уродился два года подряд. Но извержения вулкана так и не последовало.

Снаружи послышались шаги, за окном замерцал красный свет, и юноши вышли наружу, где их ждал с горящим факелом дежурный центурион. Обменявшись шумным римским приветствием, то есть ударив рукоятью меча о щит, они стали обходить темную крепость по тропе вдоль вала: от часового к часовому, от поста к посту, тихо обмениваясь паролем с часовыми. Наконец они опять очутились в освещенной комнате штаба, где хранился сундучок с солдатским жалованьем и стояло прислоненное к стене знамя, и где между обходами дежурному центуриону полагалось сидеть всю ночь напролет, положив перед собой на стол обнаженный меч.

Марк подумал: «С завтрашнего дня мне одному придется следовать за факелом центуриона от поста к посту, от казарм к конюшням, чтобы удостовериться, что все тихо на границе империи».

На другое утро, после того как закончилась официальная церемония смены гарнизонов, прежний гарнизон отбыл. Марк долго стоял и смотрел, как колонна перешла ров, спустилась с холма, пройдя между теснящимися хижинами городка, чьи соломенные крыши золотило утреннее солнце. Центурия за центурией уходила вдаль по длинной дороге, ведущей в Иску. И впереди колонны вспыхивали то золото, то киноварь знамени. Солнце слепило; Марк прищурил глаза и долго следил за этим сверканием, пока оно не растворилось в ярком утреннем свете. Последний погонщик обоза скрылся за пригорком, ритмичный топот тяжелых сандалий перестал сотрясать воздух, и Марк остался один на один со своей первой самостоятельной службой.

ГЛАВА 2 ПЕРЬЯ НА ВЕТРУ.

Прошло несколько дней, и Марк так втянулся в жизнь гарнизона, как будто не знал никакой иной. Все римские крепости были построены примерно по одному образцу, и жизнь в них протекала тоже на один лад. Так что знакомство с любой — будь то построенный из камня лагерь преторианской гвардии, или крепость из обожженной глины на Верхнем Ниле, или же здешняя крепость в Иске Думнониев, где валы возводились из прессованного торфа, а знамя когорты и командиры размещались в глинобитных постройках, образующих прямоугольник вокруг двора, обнесенного колоннадой, — означало знакомство со всеми римскими крепостями. Однако немного погодя Марк стал различать и те особенности, которые делали один гарнизон непохожим на остальные. Именно благодаря различиям, а не сходству, Марк скоро почувствовал себя в Иске как дома. Какой–то художник из давным–давно отбывшего гарнизона начертил острием кинжала на стене бани красивую дикую кошку, летящую в прыжке, а кто–то, менее одаренный, нацарапал весьма грубое изображение нелюбимого центуриона. О том, что это центурион, говорили виноградный жезл и знак пониже. На священном участке под навесом, где хранилось знамя, свила гнездо ласточка; позади кладовой всегда стоял своеобразный неопределимый запах. И еще: в одном углу двора кто–то из прежних командиров, соскучившись по южному теплу и краскам, посадил розовый куст в большом каменном кувшине для вина, и в гуще темной листвы уже краснели бутоны. Этот розовый куст вызвал у Марка ощущение преемственности, связи между ним и теми, кто был на границе до него, и кто придет потом. Куст, видно, рос тут давно, он уже не помещался в кувшине, и Марк решил, что осенью прикажет высадить его в грунт.