Алжирские тайны

Я задумчиво киваю, но думаю не об этом. Интересно, может ли он не знать, кем я стал и что совершил? Ведь все это сейчас неплохо афишируется. На каждом здании и каждом столбе висят объявления о розыске, и даже в общественной уборной мне трудно поссать, не стоя перед собственным портретом, наклеенным на стену. Я красуюсь в сериях из девяти или двенадцати фотографий разыскиваемых полицией людей — единственный европеец в серии, — и все эти люди — убийцы в бегах. Сожжены на своих фермах целые семейства, казнен с помощью постепенного нанесения увечий священник, выпотрошена беременная женщина и вырван из ее чрева плод, — и все же, как это ни жутко, почти на каждом зернистом моментальном снимке запечатлена улыбающаяся физиономия. Правда, большинство этих фотографий сделано в те времена, когда эти люди еще не потеряли надежды, до того, как были полностью разоблачены деспотические структуры колониальной государственной машины, тогда, когда этим людям еще не приходилось скрываться в горах и в подвалах. На некоторых из фотографий сохранились следы ретуши — наверно, снимки делались для свах или были подарены невестам. Самая широкая ухмылка — у Мулуда Бестуми, того типа, что искромсал женщину, и фотографировался он, судя по всему, в одной из будок на ярмарочной площади. В этой галерее не улыбаюсь только я — невзрачный, стриженный ежиком тип на фото для офицерского пропуска.

Эдмон уже вновь повернулся к автомату.

— Люблю пинбол. Игра не для снобов. Мне бы очень хотелось поставить несколько таких автоматов у нас в лагере. Людям бы это понравилось — сверкающие огоньки, яркие цвета и все такое прочее, но вряд ли генерал разрешит.

— И будет прав. Подобные машины вселяют в наших арабов напрасные надежды.

— Что, черт возьми, вы имеете в виду, старина?

— Да вы только взгляните!

Я показываю на рисунок на заднем стекле. Там стоит на подиуме блондинка с губками сердечком. На ней коротенькое черное выходное платьице в обтяжку, чьи фантастически изогнутые линии подчеркиваются блестящими световыми бликами. Блондинке поют серенаду молодые люди в белых смокингах, с прилизанными назад волосами и многозначительными ухмылками. От рисунка веет чем-то средним между школьным балом и борделем. Типичная сценка из воображаемой жизни при капитализме. Как написано у Маркса в «Германской идеологии», «фантомы, рождающиеся в мозгу человека, неизбежно являются также сублиматами материальных жизненных процессов, поддающихся эмпирической проверке и связанных с материальными посылками».

— Вот каков Запад на взгляд арабов. Они уверены, что каждому, кто сходит с парохода в Марселе, выдают белый смокинг и…

— Вы просто дьявольски циничны, мой дорогой!

— Я не циник. Циник, посмотрев, как работают люди, подобные вашим «синим кепи», сказал бы, что, отдавая арабам, вы мешаете им брать, а нужно научить арабов все брать самим. Но от меня вы этого никогда не услышите.

— Уже услышал.

На его лице застыло неприязненное выражение. Из-за этого он испытывает некоторую неловкость и не знает, что сказать. Быть может, он уйдет и оставит меня в покое. Пускай катится ко всем чертям и оставит меня в покое. Но не тут-то было…

— Дело вовсе не в сюсюканье с арабами, дело в умении излечивать раны, а не только их наносить. Откровенно говоря, если мы не будем гуманными… — Он осекается. — Вы все-таки считаете меня слюнтяем, да? — Кладет сжатые кулаки на игровой автомат. — Плюгавый засранец! Вы что, совсем ничего не помните? А как насчет того случая в Хоабине, в Саду молитв у резиденции епископа, когда мы с капелланом застали вас с той китайской шлюшкой? Я из вас тогда отбивную сделал. Могу по старой памяти повторить!

Я протестующе поднимаю руку:

— Да-да, вздули вы меня на славу, но сейчас ваш черед играть. Давайте на этот раз я куплю выпивку.

Я отхожу, задумавшись, и понимаю, что бояться мне нечего. Индокитай был давным-давно, да и я до Дьен-Бьен-Фу был совсем другим человеком. Это правда. Но я не уверен, что когда-нибудь бывал в Хоабине. В резиденцию епископа я точно никогда не ходил и не думаю, что смогу вспомнить об участии хоть в одной драке из-за китайской шлюхи. Да и что это, черт подери, был — или есть — за Сад молитв? И тут мне приходит в голову, что за все время, пока мы болтали о том о сем, он еще ни разу не назвал меня по имени — только «старым товарищем по оружию», «стариной» да «плюгавым засранцем». Вполне вероятно, мы встречались во время той или иной операции на Красной реке, но я совершенно уверен, что он принимает меня за кого-то другого. В таком случае сейчас самое время запутать его окончательно. Когда я возвращаюсь с успокоительным стаканом пива, меня тусклым взглядом провожает кабил.

А потом я как бы невзначай устраиваю проверку:

— Не хотелось бы с вами ссориться. Кстати, Эдмон, по-моему, вы забыли мое имя. Меня зовут Антуан — Антуан Галлан.