Амальгама счастья

Собственная жизнь лежала перед ней как рассыпавшаяся мозаика, разноцветные, никак не желающие соединяться друг с другом в осмысленное полотно кусочки стекла. «Ничего не случилось, — тупо твердила она про себя, — ничего не произошло, ничего не потеряно». Но мозг отказывался слушаться, и воображение услужливо рисовало ей долгие невыразительные дни среди постылых рабочих будней, не приносящих творческого удовлетворения, и одинокие ночи — серые, холодные, одинаковые, как приютские одеяла.

Девушку вдруг потянуло прочь отсюда. Домой, к родным вещам, где все выбрано и с любовью устроено ею, где все утверждает ее как личность, где каждая деталь словно кричит: «Даша есть! Даша существует!..» Она быстро шла по позднему городу — благо в центре, где клубился народ, можно было не опасаться повторения вчерашней опасной встречи, — легко отсчитывала знакомые повороты, срезала дорогу тропинками, выученными наизусть с детства. Взлетела по лестнице на свой этаж, звякнула в тишине ключами, доведенным до автоматизма движением распахнула дверь — и не успела даже испугаться от неожиданности.

Кто-то уже обнимал ее в темноте, больно впивался в губы, стаскивал с нее одежду, дышал нетерпеливо и безжалостно. Руки были знакомыми, и губы тоже; аромат одеколона был привычен, как запах собственных любимых духов, — но непривычно и отчаянно неприятно было подвергнуться такому любовному нападению в собственном доме, в квартире, где она привыкла ощущать себя в безопасности. «Господи боже мой, — пронеслось у нее в голове. — Я же сама сто лет назад дала ему ключи, но он никогда ими не пользовался, никогда не появлялся ночью, без предупреждения… Он просто сошел с ума!»

Даша не была напугана, но чувствовала себя словно раздавленной. И это ощущение, заставляя ее отчаянно бороться, в то же время лишало ее сил. Растерянная, обескураженная, она наконец дотянулась до выключателя, люстра залила безжалостным светом сцену нелепой ночной борьбы, и Игорь опустил руки — встрепанный, раскрасневшийся, закусивший нижнюю губу, проигравший свой последний раунд. Даша: резко отпрянула от него, когда он попытался было погладить ее по плечу, и отчеканила, словно отрезала: «Убирайся вон!»

И тогда началась самая смутная, самая тяжелая ночь в ее жизни.

Разумеется, он не ушел. Игорь не был бы Игорем, если бы сдался так быстро. Он оплетал ее объятиями, как спрут, и, когда она снова и снова отталкивала его, говорил «прости», и ей нечего было возразить на его раскаяние. Он обволакивал ее словами, дурманившими сознание, убеждал и укорял, повторяя «я же люблю тебя», и Даша, безумно хотевшая быть любимой в эту ночь, переставала возражать ему и пыталась поверить. Она сама не понимала себя, и диалоги прокручивались в ее усталой голове, опять и опять возвращаясь к началу, перепутываясь с таинственным шепотом, древним как мир искусством обольщения и извечной попыткой мужчины победить женщину в схватке за право на личный опыт и самостоятельное решение.

— Дашенька, — говорил он, и ей хотелось его слушать, — ты же понимаешь, нам не из-за чего ссориться, у нас все прекрасно. Я просто хотел сделать как лучше. Ты же такая непрактичная, ты прекрасная, ты бессребреница, но мы живем с тобой в реальном мире, и тебя никто не поймет в твоем решении — даже я… Твои родственники, которых ты не хочешь обижать, над тобой просто смеются!.. И ведь ты теперь сильна как никогда, все в твоих руках, ты все можешь…

— Не надо об этом, — прерывала Даша, не желая слушать и плохо понимая его. — Здесь мы никогда не договоримся, этого не будет.

— Ну конечно, конечно, не будет; будет только то, чего захочешь ты. — Он целовал ее, он был с ней рядом, повсюду; он хотел заполнить собою все вокруг, и самою Дашу тоже, но не это ей сейчас было нужно, и она сопротивлялась, повторяя свое упрямое «не надо…».

— Глупышка, я же люблю тебя, ты это знаешь. Мы столько лет вместе, мы знаем друг друга назубок… Нет, женщину назубок выучить невозможно, ты — тайна, ты загадка, ты…

— Остановись, — просила Даша, почти звериным инстинктом почуяв опасность. Фальшь и коварство бродили где-то рядом, подкрадываясь к ней в темноте, и она пыталась укрыться от них единственным возможным теперь способом — отталкивая его руки. А он по-прежнему старался освободить ее от одежды, шептал «ты устала, приляг», затягивая ее в омут интимных прикосновений, остро вспыхивающих желаний, неисполнимых надежд. Даша никогда не была холодной и сильной, напротив — всегда отличалась слабостью, мягкостью, истовой женственностью. Она была женщиной до мозга костей, что, впрочем, отнюдь не отнимало у нее ни остроты ума, ни ясности взгляда на мир; но резкость, твердость — это было не про нее. И теперь ей трудно, почти невозможно было устоять перед человеком, пусть много раз разочаровывавшим ее, но столько лет занимавшим все ее мысли и делившим с ней постель.