Амелия

Майор был большим охотником рассказывать о всяких чудесах и сам непременно выступал героем собственных историй; Амелия находила беседу с ним очень занятной; она обладала редким чувством юмора и получала от всего смешного истинное удовольствие: никто не мог тягаться с ней в умении мгновенно подмечать в характере человека забавные черточки, ни в умении скрыть свои наблюдения. Не могу удержаться и приведу вам ее слова на сей счет, по моему мнению, делающие ей честь: «Если бы смешные люди, – говорила она, – внушали мне, как и большинству других, презрение, я считала бы их скорее достойными слез, а не смеха; в действительности же я не раз встречала людей, в характере которых наряду с чертами чрезвычайно нелепыми были одновременно свойства не менее привлекательные. Да взять, к примеру, того же майора, – продолжала она. – Он рассказывает нам о множестве вещей, которых он и в глаза не видел, и о подвигах, которых никогда не совершал, и притом с самыми несуразными преувеличениями; однако же как заботливо он относится к своей несчастной сестре, он не только привез ее сюда за свой счет, чтобы поправить ее здоровье, но и остался здесь, чтобы составить ей компанию». Думаю, сударыня, что я в точности привел вам слова Амелии; я всегда запоминаю все ею сказанное.

У вас, вероятно, уже сложилось благоприятное мнение о майоре и о его сестре – как я уже упоминал, девушке чрезвычайно достойной, и вам, разумеется, должно быть ясно, насколько важно скрыть от нее наши невинные подшучивания над его слабостями. По правде сказать, это было не так уж и трудно: бедняжка, ослепленная любовью и благодарностью, до того почитала своего брата и так благоговела перед ним, что ей и в голову не приходило, будто кто-нибудь на свете способен над ним смеяться.

Я убежден, что она ни разу и в малейшей степени не заподозрила нас в том, что мы смеемся над ним, в противном случае она вскипела бы негодованием, ибо помимо любви к брату, ей была присуща некоторая доля семейной гордости, нет-нет, да и дававшая себя знать. Откровенно говоря, если у нее и был какой-то недостаток, так это тщеславие; но вообще она была очень славная девушка, да и кто из нас совсем без недостатков.

– У вас доброе сердце, Уилл, – ответила мисс Мэтьюз, – но ведь тщеславие – это серьезнейший из изъянов в женщине, и он нередко влечет за собой многие другие.

Бут ничего на это не возразил и продолжил свой рассказ:

– В их обществе мы очень приятно провели два или три месяца, пока нам с майором не пришлось взять на себя обязанности сиделок, поскольку моя жена родила девочку, а мисс Бат оказалась прикованной к постели из-за своей неумеренности в еде, которая, похоже, и явилась впоследствии причиной ее смерти.

При этих словах мисс Мэтьюз расхохоталась и, когда Бут осведомился о причине ее веселья, она ответила, что не могла удержаться от смеха, мысленно представив себе двух таких сиделок.

– И неужто вы в самом деле, – спросила она, – готовили своей жене подкрепляющий бульон?[104]

– Разумеется, сударыня, – подтвердил Бут. – Разве вы находите это чем-то из ряда вон выходящим?

– Еще бы! – вскричала мисс Мэтьюз. – Я считала, что даже для самых лучших из мужей дни, когда их жена рожает, это время развлечений и веселья. Как, неужто вы даже не напились в тот момент, когда жена вот-вот должна была разрешиться от бремени? Признавайтесь-ка откровенно, чем вы были тогда заняты?

– Что ж, хоть вы и смеетесь, – отозвался Бут, – скажу вам в таком случае откровенно: стоял на коленях за изголовьем и поддерживал ее руками, и, клянусь честью, мои душевные муки были, я думаю, в ту минуту тяжелее ее мук телесных. А теперь ответьте мне столь же чистосердечно, неужто вы в самом деле полагаете возможным веселиться, когда существо, любимое тобою больше всего на свете, испытывает самые жестокие мучения, когда сама его жизнь находится в опасности? И… впрочем, мне нет необходимости еще как-то объяснять, какого сердечного участия требуют подобные обстоятельства.

– Вы хотите, чтобы я ответила чистосердечно? – воскликнула мисс Мэтьюз.

– Да, со всей искренностью! – подтвердил Бут.

– Что ж, так и быть, отвечу вам чистосердечно и искренне, – сказала она. – Да не видеть мне царства небесного, если вы не кажетесь мне ангелом в облике человеческом!