Амелия

Я уже готов был в раздражении прервать своего собеседника, но он попросил меня запастить немного терпением и рассказал, что посетил миссис Гаррис с упомянутой выше целью как раз на следующий вечер после того, как она застала меня с Амелией, о чем вы уже знаете; миссис Гаррис, не дожидаясь его сообщения, рассказала ему обо всем, что произошло накануне вечером; признаться, память у нее была отличная, так как она слово в слово повторила все мною сказанное, прибавив, что дочь заперта у себя в комнате и содержится там в заключении, сама же она ни разу с тех по не виделась с нею.

Не могу вам описать, да и скромность воспротивилась бы, будь это осуществимо, все, что затем произошло. Взяв меня за руку, пастор разразился пылкими похвалами по поводу моей тогдашней речи, изобличающей, как ему угодно было выразиться, ум и великодушие. Вам, сударыня, известна его решительная и своеобычная манера выражаться, которой он следует при любых обстоятельствах и особенно, когда чем-то взволнован. «Сэр, – заявил он, – знай я с полдюжины примеров такого поведения среди армейских чинов, живописцу пришлось бы нарядить всех святых в моем кабинете в красные мундиры».[76]

Стой самой минуты, как признался мне доктор Гаррисон, он сделался моим другом и пылким защитником перед миссис Гаррис, которую он в конце концов убедил, хотя и с величайшим трудом, дать согласие на мой брак с Амелией с условием, что я перепишу все, что даст за ней мать в качестве приданого, на жену и что миссис Гаррис оставит при себе из него определенную сумму, которую при первой же необходимости внесет ради моего продвижения по службе.

Как вы, надеюсь, догадываетесь, сударыня, я принял эти условия без малейших колебаний, и мне нет необходимости описывать, какую я при этом испытывал радость; понятна и моя признательность священнику, который, как вы справедливо заметили, и в самом деле добрейший из людей.

На следующее утро мне было дозволено увидеть Амелию, которая выказала при этом такую радость, что я счел себя на вершине счастья.

Обе стороны пришли теперь во всем к общему согласию, и юристы принялись уже составлять необходимые бумаги, как вдруг на нашем безмятежном небосклоне появилось неожиданное облако, от которого в одно мгновенье померкли все наши радости.

Когда все формальности по моим расчетам были уже близки к завершению, я получил с нарочным известье, что нежно любимая мною сестра лежит в жестокой лихорадке и настоятельно просит меня приехать. Я без промедления собрался в путь, и поскольку это произошло примерно в два часа ночи даже не стал дожидаться утра, чтобы попрощаться с Амелией, и оставил только короткую записку, объясняющую ей причину моего отсутствия.

Помещичий дом, где жила тогда моя сестра, находился на расстоянии пятидесяти миль, и, хотя я спешил изо всех сил, когда я добрался туда, безжалостный недуг уже лишил несчастную девочку способности воспринимать окружающее, а вскоре лишил ее и жизни.

Как ни любил я Амелию, как ни преисполнено было мое сердце восторгом при мысли, что близится час, когда она станет моей, но даже и это не могло на время утишить боль, вызванную утратой любимой Нэнси. Клянусь, я и сейчас еще не в силах произнести ее имя без слез. Едва ли когда, я думаю, брат и сестра питали друг к другу большую привязаннось. Бедная девочка! Я сидел подле нее, когда она была в бреду, и единственное имя, которое она произносила, было мое; в минуты, когда ее покидал рассудок, видно было, что она все еще удерживает в памяти мой образ и что последними усилиями угасающего сознания старается думать обо мне. «Немедленно пошлите за моим дорогим Билли! – кричала она. – Я знаю, он тотчас ко мне приедет. Неужто никто не поедет за ним? Прошу вас, не убивайте меня, прежде чем я еще хоть раз увижу его! Будь он здесь, вы бы не посмели так со мной обращаться!» Каждое произнесенное ею слово все еще звучит у меня в ушах! Милосердный Боже, слышать все это и видеть, как несчастное обезумевшее существо смотрит на своего брата с непреодолимым ужасом, принимая за разбойника с большой дороги, незадолго перед тем ее ограбившего… Простите мне, однако, все эти подробности; чувства, которые я тогда испытывал, можно понять, лишь изведав их на собственном опыте, вам же это покажется докучным и нелепым… Под конец она, судя по всему, узнала меня на мгновенье и воскликнула: «О, господи, мой любимый брат!» – после чего у нее тотчас начались судороги, и она скончалась у меня на руках.

При этих словах мистер Бут остановился на минуту и вытер слезы, а мисс Мэтьюз, – вероятно, желая выказать сочувствие, – приложила к глазам платок.

Глава 5, повествующая об удивительном непостоянстве Фортуны

Успокоившись, Бут продолжал следующим образом: