Америка о’кей

— Э, Лука, никак ты его защищаешь? Смягчающих обстоятельств нет и быть не может. О’кей? — Он поднимает с пола шляпу и припечатывает ее к лицу — ух ты! — арестованного.

— Ой, грешен, да-да-да, ай, грешен, черт побери!

Добровольное признание (покаяние) успокаивает Матфея.

— О’кей. О’кей.

Очередь за Лукой.

— О’кей, говори.

— Я? Ладно, э-э-э, это… там были туфли, две штуки, и-и, новые, ну я и подумал: возьму… уф!

Государственный секретарь с безутешно-укоризненным видом качает головой.

— Ты хочешь сказать, так сказать, что извлек из мусора туфли?

Арестованный несколько раз утвердительно кивает.

— У! Новые, совсем новые.

— Все туфли новые, — замечает Лука. — Где ты их взял?

— Ой, на улице, черт меня побери!

Вновь вспыхивает гневом Матфей. (Великий человек, разве не правда, а? Вы-то его терпеть не можете, люди, и-и-и, я знаю.)

— Народное добро! Отягчающее обстоятельство. Тошно слушать. Лично с меня довольно.

Да, что касается кардинала Далласского — то есть Матфея, — эээ, этот пусть себе живет я не против. Только в моей ли это власти?

Впрочем, послушаем, чт'o еще скажет Лука. А?

— Ты отлично знаешь, что нельзя, категорически запрещается присваивать мусор.

— Что бы то ни было, хоть пуговицу, — уточняет Матфей.

— Это страшное святотатство, — продолжает Лука, — смертный грех.

Арестованный понятливо — ууу — улыбается.

— О’кей, как не знать!

Он показывает пальцем на свои башмаки. Сношенные. Все в дырах (каши просят).

— Не то что эти. Э, те были гораздо лучше, совсем новенькие, черт меня побери, и-их! Новенькие.

— Туфли полагается покупать — терпеливо объясняет Лука. — В магазинах полно обуви, о’кей? Каждый честный гражданин покупает минимум по одной паре в день.

— А еще лучше покупать по две, — добавляет мудрый Марк. — Если ты, так сказать, настоящий человек.

Матфей считает иначе:

— А я бы в два раза увеличил продовольственные покупки. В целях улучшения питательной среды для мусора.

Вот это мысль, люди. Здорово!

— Нет, нет, — решительно возражает Лука. — Увеличить следует распространение книг: все — у! — упирается в просвещение.

Простите друзья, но на этом я хотел бы остановиться подробнее.

Такого рода рекомендации мне доводилось слышать и раньше — причем от тех же кардиналов. В каждой из этих точек зрения есть свой скрытый смысл (я должен его открыть).

Итак…

Итак, Марк за потребление готового платья.

Матфей — продовольственных товаров.

Лука — бумаги и пластических масс.

Ух!

Пораскиньте и вы мозгами, если хотите. Это я вам, читатели.

Ага, после долгих раздумий арестованный горестно разводит руками.

— Чтобы покупать, деньги нужны. А у меня гроши.

Матфей возмущен (неумолим):

— Так ты, сукин сын, еще и не работаешь? У нас в Стране нет безработицы. При нашей нехватке рабочих рук мы не можем потакать бездельникам.

— А у меня — ууу — уважительная причина. Я инвалид, да-да. Ревматизм, черт меня побери.

— Существует государственное пособие, — замечает Марк, поправляя овальные очки на носу. — Сколько ты, так сказать, получаешь в день?

— Э, четыре фунта товаров, — отвечает арестованный. — Два на себя, два на выброс. Каждое утро — ох — выбрасываю, клянусь!

Лука — ах ты! — поражен.

Или притворяется. О-о, он у нас лиса.

— Всего два фунта на выброс? Слишком мало. Все равно что ничего, не правда ли?

— О’кей, — бурчит Матфей. — Но плохое материальное положение не оправдывает чудовищного преступления, которое совершил этот лоботряс. Ставшее мусором — священно. Брать его — смертный грех.

Наверно, ох.

Но мне еще рано думать о смерти.

Хоть я и пользуюсь, как папский сын, особыми привилегиями, все равно каждый раз, стоит мне притронуться к запретной вещи, я словно бы жду электрического разряда, который опрокинет меня и — ууу — утопит в материнском лоне.

В лоне мусора. Ах!

Очевидно, я настолько мелкий грешник, что недостоин наказания. Или — иии — настолько великий, что имею возможность пользоваться безнаказанностью. А?

Ага.

Слышится громовой голос папы:

— Верно, верно.

7

Появляется внушительная фигура моего отца. Ах!

Царственно белая мантия (несмотря на многократную обработку в стиральной машине, несколько пятен все же осталось).

Белый ореол волос, венчающий крупную голову.

Кардиналы, стражники, арестованный подобострастно приветствуют его. Хором.

— Многая лета папе Эдуарду, богу на земле!

Мой отец человек исключительно сильный (красивый), могучий.

Однако ему нравится изображать из себя развалину, ууу, едва таскающую ноги.

Поэтому он опирается — вместо трости — на гладкую надушенную руку Иоанна, аббата Бостонского.

О, ну конечно, это он! Вы не ошиблись.

Молодой человек, что недавно сидел в ванне.

Интересно, откуда берутся такие красавчики? На нем неизменно чистая туника (похоже, он меняет ее каждый день).

А?

Ходят слухи, что добрее его нет человека аж во всей великой Стране.

Я помню, как он вечно путался у меня под ногами — здесь, во дворце, когда мы еще были детьми. Как я, ууу, убивался тогда из-за своего уродства («Маменькин ублюдок на паучьих ножках»); я ненавидел Иоанна и чего бы только не сделал (не отдал) ради того, чтобы быть как он, походить на него.

Потом это прошло (о-о-о!).