Америка, Россия и Я

В глубине наивная надежда, что это не ко мне относится. Разве что рассчитывать на друзей, приятелей и знакомых, как я, например?! Хочу быть только русалочкой, ищущей злую мачеху.

Моя кронштадтская подруга Скрипа, с которой я бегала по Кронштадту, заменяя ей один костыль (она была самая длинная в классе, а я — самая маленькая), дразнила вместе с мальчишками другую девчонку, ходившую на протезе: «Хромоножка! Хромоножка!» Сама, стоя на костылях с деформированной ногой и прыгая на одной ноге, она никогда не упускала случая подразнить ту, другую. Много позже она, переживая ту ситуацию, спрашивала:

— Ну почему я так делала? Мне стыдно! Какие дети жестокие!

Мой двоюродный брат Вит утешал Скрипу, говоря, что её хромая нога не мешала видеть, что она «хромее» хромоножки…

На конференции в разных залах происходило что‑то с русским языком и русской литературой, обогатившей человечество. В одном из залов был доклад только что приехавшего знаменитого русского диссидента. Он был такой важный, что стал произносить свою речь по–английски, решив: раз не боялся КГБ, то и английский знает. Его английский был катастрофическим — ещё хуже моего, и мало кто мог разобрать, о чём шла речь. Нашего знаменитого диссидента никто не понимал.

— Нас не понимают! Нас не понимают! Носороги! Носороги! Жабы! — восклицали в кулуарах активные приехавшие бывшие советские люди — писатели и диссиденты. Годы, проведённые в тоталитарной стихии, давали нам это чувство превосходства.

Я, прогуливаясь с Даничкой по коридорам, слышала эти возмущения, и даже встретила самого докладчика, который сказал, что он доволен своим хорошо сделанным докладом, а потом спросил меня: «Это ваш ребёнок?», указывая на Даничку.

— Да, это мой ребёнок, — ответила я. — Ваша жена нарисовала его портрет, когда вы у нас прогостили без малого три дня. — И добавила всем известную истину. — Вы не изменяете лучшим традициям русских революционеров, думая глобально о доставлении благополучия всему человечеству, не замечая отдельного мальчика или девочку. Опасно быть наследником! — Докладчик улыбнулся и сказал, что у него плохая память на лица.

Вечером был банкет в Джорджтаунском Университете (чем знаменитей совещание, тем лучше можно поужинать). Там царила и распоряжалась балом Елена Якобсон, сверкая своей энергией и характером. Она распределяла, где кому сидеть, куда кому идти.

— Господин Кайзер — сюда! Господин Толстой — туда! Госпожа Виньковецкая — …

— Ди–инка!!! — закричал на весь зал наш приятель по Ленинграду, поэт Костя Кузьминский.

Несмотря на такое фривольное обращение, я важно прошла за свой стол и села на отведённое место, рядом с бывшим графом, бывшим послом и их жёнами и с каким‑то важным господином старинного русского происхождения. Меня усадили за этот аристократический стол, видимо, за моё тайное графское происхождение и бархатную длинную юбку, купленную в Италии в разорявшемся магазине.

Яшу направили за дальний–предальний стол с художественными диссидентами — разночинцами богемного происхождения, по–графски, можно сказать «с шушерой». Когда всех распределили и усадили, налили вина, некоторым, самым знаменитым, предлагалось сказать что‑нибудь приятное — тосты для всех собравшихся.

Задолго до первых тостов Костя Кузьминский, любивший «залить за воротник», — любовь к поэзии сочеталась у него с любовью поискать истину в вине, — сидел в углу, спиной к залу.

— Может быть, нам что‑нибудь господин Кузьминский скажет? — произнёс кто‑то из устроителей, не заметив, что Костя уже давно погружён в «поиски истины».

— Скажу! — поднялся Кузьминский и, угрюмо обведя глазами присутствующих, будто попав во вражеское окружение, начал:

— Господа! Леди и… б'леди! Вот вы тут сидите и пьёте в вашей, ёб, Америке!.. Зажрались!.. А… поэтов не читаете! Искусства не… понимаете!

Его язык вначале несвязно поворачивался, но потом он уже не заикался и разошёлся в полную силу:

— Вы, господа, своей поэзии не знаете! Даже своей! Вы, профессора, по–русски говорить не умеете! У нас каждый фарцовщик, как лорд, по-английски выражается! А ваши сквернейшие переводы!? С чем сравнить?!

И дальше пошёл про бездомных, обездоленных, обделённых. Я не могу привести в точности его речь, точно помню только окончание:

— Загребистые у вас лапы, господа! За доллар — переедете родную бабушку! А что пьёте? Кровь!..

— Sit dawn and shut up! — прогремел на весь зал разъярённый голос Яши из его богемного угла.

— Раз Яша говорит: «Сядь!», то я и «сяду»! — хитро закончил Костя и, садясь на своё место, опять обвёл глазами зал, «расстреливая» каждого.

Мой сосед, бывший граф, умилился:

— Какая изумительная речь у господина Кузьминского! Как правильно он всё понимает про Америку! У нас много недостатков, есть бездомные и безработные… И господин Кузьминский им сочувствует!

Жена графа в знак согласия кивала своей красивой головой. Бывший посол (или помощник посла) и его жена тоже кивали:

— Да!.. Да!..

Господин старинного русского происхождения, сидевший напротив меня, возразил: