Америка, Россия и Я

— Пьяный господин Кузьминский нёс пьяный вздор и околесицу! Из России — со своими мнениями!.. Русские не умеют себя вести… и я возмущён!

— Да!.. Да!.. — закивали бывший посол и его жена.

Граф же настаивал на своём:

— Господин Кузьминский был невероятно искренен, сказал, что думает. И мне нравится, когда люди говорят правду. Русские более искренни…

— Да!.. Да!.. — кивали головами бывший американский посол (или помощник посла) и его жена.

Я вышла из‑за стола, так и не узнав, что же думает бывший американский дипломат о происходящем, о русских, об Америке. Как бы научиться? Как суметь уклониться от всяких высказываний?!

Что бы почитать такое? Говорят, в Америке есть книжка: «Как не говорить гадости другим людям, даже если очень хочется», Карнеги написал. Сама прочту и в Россию пошлю, «из Америки с приличным обхождением».

Подойдя к Яшиному столу, вижу, как сочувствующий американским безработным и бездомным Костя Кузьминский обнимается с Яшей:

— Яшка, давай я тебя поцелую! Прости, что я тут немного сквернохульничал, но согласись, что американцы — дураки!

Речь Кузьминского не у всех «американских дураков» вызвала восхищение. Елена Якобсон, правда, она русского происхождения, приглашая нас посмотреть коллекцию её картин, попросила:

— Только, пожалуйста, без господина Кузьминского!

Художник Генрих Эллинсон ответил, что он не принимает приглашений из тех домов, куда не приглашают господина Кузьминского. Видно, хотел побыть в одиночестве.

Эта конференция сопровождалась ещё и выставками современного русского искусства в нескольких галереях города Вашингтона. Выставляли себя художники: Алик Раппопорт, Генрих Эллинсон, Лидия Мастеркова, Владис Жилиус, Анатолий Крынский (мне знакомые) и другие (незнакомые) — на обозрение жителей Вашингтона.

Но главное обсуждение — совещание по проблемам русского художественного авангарда, организованное Нортоном Доджем, профессором Мэрилендского Университета, коллекционером русской живописи, основателем фонда «Cremona Foundation», должно было происходить в его доме в штате Мэриленд, кажется в часе езды от Вашингтона. Нортон Додж пригласил художников, критиков, журналистов из всех городов и стран. Опальные, высланные, убежавшие, уехавшие русские художники и искусствоведы вместе с американскими искусствоведами и журналистами должны были встретиться, пообсуждать современное авангардное искусство.

Проехав вывеску «Cremona Foundation», кажется где‑то под Вашингтоном, всё едем–едем через поля, леса, винные заводы, к океану по просторам владений Нортона Доджа. Богат хозяин. Я первый раз еду к настоящему миллионеру в гости. Месяц назад он приезжал к нам в Блаксбург, чтобы купить для своей коллекции несколько Яшиных картин, и заплатил такую сумму, что назвать не могу, дабы не завидовать самой себе (тогда‑то я и купила две пары туфель).

Увидев дом, вдоль которого можно было ещё ехать полчаса, на берегу океана, с подстриженными вокруг кустами, белыми тополями и платанами, с ветками, спадающими до самой земли, как у живых бальных платьев серебристо–зелёного цвета с шелковистым отливом, сразу понимаю, что это тот дом, какой и полагается иметь миллионеру, по моим ожиданиям. Комнат сорок или пятьдесят со всякими богатствами рассмотреть не могла, но заметила присутствие изысканного вкуса — всё-таки, он купил Яшины картины — и богатства.

— Я для вашей семьи отвёл спальню жены. Поднимайтесь, располагайтесь, — сказал Нортон, встретив нас.

— Привет, Daniel!

Миллионер!

В спальне стояла громадная кровать с балдахином; — человек десять или пятнадцать можно уложить, — с ножками причудливой формы, обшитая белой жестью с выпуклой, по серебряным полосам, золотой орнаментацией.

Зеркальный трельяж, занимавший половину стены, был уставлен духами, румянами, пудрами, помадами, коробочками, шкатулочками.

Не удержавшись от соблазна, я напудрилась «её» пудрой горько–миндального вкуса. Кожа стала матового цвета. Покрасилась «её» помадой, такого сочного цвета, что губы посвежели так, будто, как в детстве, зажала в них лепестки роз. Попробовав «её» румян в виде паст с какими‑то вяжущими душистыми приправами и надушившись «её» духами с горьким любимым запахом табака, я почувствовала к себе лучшее отношение.

Заглянула в ванную, выложенную молочным мрамором с восковым блеском, уставленную мазями, белилами, бальзамами, помещёнными в скульптурные баночки. Молочно–белые мраморные стены оживляли нарисованные углём или пером женские фигуры в рамах.

«Когда у меня будет свой дом, — подумала я, — то я тоже украшу ванную обнажёнными фигурами, нарисованными Мишей Кулаковым и нам подаренными, а завтра понаслаждаюсь в этих бурлящих струях, обдающих тебя, лежащую.»