Америка, Россия и Я

— Ваш побег достоин экранизации, динамичный, острый сюжет для кино, — сказал Яша в один из следующих наших приездов. — Нужно перевести книгу на английский.

— Соберусь как‑нибудь, — ответил Юра, но без твёрдости в голосе.

И какое кино передаст щемяще–томящее чувство, овладевающее, когда читаешь про девочку, приходившую с воли к колючей проволоке забора и поджидавшую оставленных для этой девочки щей. И как она, получив, прижав, обняв кастрюльку с мёрзлыми щами, стоит, надеясь их разогреть своим телом?!

— Памятник эпохи, — говорит Яша.

И какой скульптор может вылепить мёрзлые щи в бледно–восковых руках девочки?! И какие щи?! И какая девочка? И какого цвета застуженные щи?

Маленькой девочкой я видела заключённых «за политику», как говорили в народе, играя в песчаном карьере строившейся шоссейной дороги «Москва — Куйбышев», проходившей через посёлок моей рязанской бабушки, Кирицы.

Заключённые для стройки этой дороги брали песок из громадного карьера; из этого же песка мы, дети, строили игрушечные замки и волшебные миры; в одной яме. Мы понарошку, они по правде.

Совхозные бабки часто приносили хлеб, яйца, огурцы в узелках из завязанных платков, ставили на траву для заключённых и, отойдя чуть в сторону, смотрели, как они ели. Никто ничего не говорил, и никто ничего не спрашивал. Одна бабка была заметнее всех, она носила две вышитые юбки: одну красную, с бисером, а другую белую, с бахромой, торчащей из‑под красной, её называли «мордва». Она приносила жмых–дуранду, выжимки от семян с масловыжимательного завода, и мы тоже, желая лакомиться, расхватывали это приношение. Детей она называла «содома». «Содома пришла», — говорила она про нас. Видно, от слова «Содом»?

Как‑то, пробегая мимо сидевших на земле заключённых, я услышала, как один сказал другому, показывая на меня: «Вот такая шустрая девчонка у меня дома осталась!» Встретившись с ним глазами, я ничуть не испугалась, потому как он так проникновенно–ласково на меня смотрел.

Придя домой, я рассказала бабушке, как я понравилась одному «дяденьке». На следующий день бабушка взяла бидон с творогом и сметаной, которые дедушке «выписывали» как главному бухгалтеру совхоза, и пошла со мной к карьеру. Но заключённых перевезли на другой участок строящейся дороги…

— Пойдёмте гулять по моей долине.

Под небом Вирджинии среди лугов, цветов и бабочек уединились Солоневичи. Долина их уединения была наполнена звуками разрывающегося пергамента, тиканьем часов, шелестом, шёпотом, шорохом многомиллионной толпы насекомых, шелковисто–блестящих пчёл и бабочек. Окружённая с двух сторон стенами-скалами с цепляющимися вьющимися кустарниками, долина была как изолированный мир — царство бабочек.

Какие у бабочек крылья!? — с вырезами, чешуйками, с прозрачными пятнышками, с рисунками цифр и букв. Готические, эфирные, ласточкин хвост, страусовые, павлиньи глаза. Бабочка–арлекин! Бражник липовый. Не перечислить.

Моя рязанская тётка Ольга, будучи зоологом-ботаником, собирала коллекцию бабочек и прививала мне всякие зоолого–ботанические знания, беря меня иногда в заливные луга Прони, притока Оки, где бродила она с утра до вечера в одиночестве, собирая свои коллекции. Мне она говорила, что в древности бабочки были символом бессмертия души и что в момент смерти душа отделяется от тела. Моя тётка умерла в молодости, сойдя с ума; наверно, её душа стала бабочкой.

И когда я в юности, не примиряясь со временем и боясь жизни, жаловалась маме, что я сойду с ума, мать меня весело останавливала: «Есть в кого!» Отсюда моё сильное желание: быть среди людей — боюсь последствий уединения с природой.

Не всем нужно уединение?

— Эту долину мы купили всего за три тысячи долларов, сразу после войны, — говорит нам Юра.

— А вам затворничество не в тягость? Ведь русские не могут быть без коллективной жизни, без того, что называется «водить хоровод», без потребности общения? — спросила я.

— За коллективное веселье, «хоровод», как вы определяете, — большая плата. Я избавлен здесь от многих сует человеческого существования. Посмотрите, как у нас хорошо, — атомная война будет, а меня — не касается. Я устал. Я ушёл от общественного, как говорили в Совдепии, в глухую ночь индивидуализма. Теперь я избегаю всего, что может вызвать острое сострадание, всего, что может вывести меня из душевного равновесия.

Союз. Сталин. Коммунизм. Тюрьма. Война. Аргентина. Перон. Фашизм. Венесуэла. Я устал.

И после некоторого молчания Юра продолжал:

— Тут у меня покой, созерцание природы, поют птицы, летают бабочки; и никто до меня не доберётся, и я никого не беспокою, и дела мне нет ни до России, ни до Америки. Я по ту сторону и Америки, и России.

И добавил:

— Вот только бы денег побольше, чтобы и о них совсем не думать. Были и у меня разнообразные попытки американского разбогатения, раздобывания денег, денег, денег.

Первое время в Америке охватил меня этот дух–искуситель — желание, захватывающее многих вновь прибывших: разбогатеть завтра и навсегда; и я предпринял несколько усилий для этого, составив и осуществив несколько проектов и планов. Немедленно покажу: