Америка выходит на мировую арену. Воспоминания президента

Мы жили в Доббс-Ферри, на Гудзоне. Мое ружье было двуствольным, французского производства. Это было отличное оружие для такого неуклюжего и часто рассеянного мальчика. Оно разбиралось без помощи пружины, и, если механизм заржавел, его можно было открыть без серьезных повреждений. Когда патроны застревали, их можно было извлечь таким же образом. Однако, если они были заряжены, результат не всегда был счастливым, и я не раз татуировал себя несгоревшими крупинками пороха.

* * *

Когда мне было четырнадцать лет, зимой с 1872 на 1873 год, я посетил Европу во второй раз, и эта поездка стала действительно полезной частью моего образования. Мы ездили в Египет, путешествовали вверх по Нилу, путешествовали по Святой Земле и части Сирии, посетили Грецию и Константинополь; а затем мы, дети, провели лето в немецкой семье в Дрездене.

Моя первая настоящая коллекция в качестве студента естественной истории была собрана в Египте во время этого путешествия. К тому времени я уже хорошо разбирался в жизни американских птиц с поверхностной научной точки зрения. Я ничего не знал об орнитологии Египта, но я взял в Каире книгу английского священника, чье имя я сейчас забыл, который описал путешествие вверх по Нилу, и в приложении к его книге дал отчет о своей коллекции птиц. Хотел бы я сейчас вспомнить имя автора, потому что я очень многим обязан этой книге. Без него я бы собирал в полной темноте, тогда как с его помощью я обычно мог узнать, что это за птицы. Мои первые познания в латыни были получены при изучении научных названий птиц и млекопитающих, которые я собирал и классифицировал с помощью таких книг, как эта.

Птицы, которых я добывал вверх по Нилу и в Палестине, представляли собой обычную мальчишескую коллекцию. Несколько лет спустя я передал их вместе с другими собранными мной орнитологическими образцами Смитсоновскому институту в Вашингтоне и Американскому музею естественной истории в Нью-Йорке. Мне сказали, что шкуры еще можно найти в обоих этих местах и в других общественных коллекциях. Я сомневаюсь, что на них есть мои оригинальные этикетки.

Это собирание птиц было главной изюминкой моего путешествия по Нилу. Я был достаточно взрослым и читал достаточно, чтобы наслаждаться храмами, пейзажами пустыни и общим чувством романтики; но со временем это надоело бы, если бы у меня не было серьезной работы по сбору и подготовке моих образцов.

Несомненно, это создавало некоторые сложности для моей семьи, особенно в один такой случай, когда благонамеренная служанка извлекла из моего костюма старую зубную щетку, с помощью которой я наносил на шкуры мышьяковистое мыло, необходимое для их сохранения, частично вымыла ее и оставила вместе с остальным набором для моего личного пользования. Я полагаю, что все растущие мальчики, как правило, неряшливы; но маленький мальчик-орнитолог, или даже мальчик со вкусом к естественной истории любого рода, как правило, самый грязный из всех.

Дополнительным элементом в моем случае был тот факт, что во время пребывания в Египте я внезапно начал расти. Поскольку выше по Нилу не было портных, когда я вернулся в Каир, мне понадобился новый наряд.

Когда мы добрались до Дрездена, нас, младших детей, оставили на лето в доме герра Минквица, члена то ли муниципального, то ли саксонского правительства – я забыл, какого именно. Мы надеялись, что таким образом мы приобретем некоторые знания немецкого языка и литературы.

Они были самой доброй семьей, какую только можно себе представить. Я никогда не забуду неутомимое терпение двух дочерей. Отец и мать, а также застенчивый, худой двоюродный брат-студент, живший в квартире, были не менее добры. Выезжая за город, я усердно собирал образцы и оживлял дом ежами и другими мелкими животными и рептилиями, которые упорно пытались выбраться из частично закрытых ящиков бюро.

Двое сыновей были очаровательными студентами Лейпцигского университета, оба принадлежали к дуэльному корпусу и, как следствие, их лица были украшены шрамами. Одного из них, знаменитого фехтовальщика, звали Дер Роте Херцог (Красный герцог), а другого при каждом удобном случае звали герр Назехорн (Сэр Носорог), поскольку кончик его носа был отрезан на дуэли и пришит снова.

Я выучил здесь много немецкого, помимо своей воли, и, прежде всего, я был очарован Нибелунгами. Немецкая проза никогда не давалась мне по-настоящему легко в том смысле, в каком давалась французская, но немецкая поэзия волновала меня не меньше, чем английская.