Американа

Иногда женские и мужские кружки соединяются. Это значит, что пришла пора показывать фотографии — детей, собак, страховых агентов. Мы в этих забавах принимаем участие спорадически: отпустим время от времени тонкую реплику и опять уткнемся в водку «стрейт ноу айс плиз»[7].

Незлобные по натуре американцы пытаются рассеять наш сплин. Подходят, спрашивают — откуда, зачем, не проездом ли? А убедившись, что из России, за свободой, навсегда, — широко разводят руки и говорят: «Уэлкам»[8].

Другие русские (те же жены) иногда пытаются перевести американские парти на отечественные рельсы. Скажем, рассказать анекдот.

Зрелище это тягостное. «Один чукча…» — начинает рассказчик. «Простите, чукча — это съедобное?» — перебивает вежливый, но любознательный слушатель. «Нет, чукчи — это маленькая отсталая народность, населяющая Крайний север Советского Союза». — «Очень фанни[9], очень. Надо жене рассказать», — говорит американец и отходит, видимо, навсегда.

Нет уж, пусть по-английски шутят люди со стальными нервами. Мы предпочитаем кутаться в плащ Чайльд-Гарольда — мрачное молчание можно принять за признак глубокого, несуетного ума.

Чем хороши американские парти, так тем, что быстро кончаются. Еще про машины недоговорено, а уже собираются в обратный путь. Все довольны. Пьяных, естественно, нет.

Да и нам неплохо — едем домой, освобождаясь от галстуков и напряжения. До следующего парти достаточно времени, чтобы наконец выяснить, зачем Комар влияет на Меламида.

О ВРЕМЕНИ НЬЮ-ЙОРКСКОГО МЕРИДИАНА

Еще до приезда в Америку мы знали, что все тут непомерно большое. Небоскребы — это банальность, про это знал каждый. Но нам было, например, достоверно известно: в Калифорнии такие крупные апельсины, что девять штук составляют дюжину.

Насчет апельсинов все оказалось святой правдой. Плюс к этому выяснилось, что и арбузы здесь — собака не перепрыгнет. Черника — величиной с черешню, черешня — со сливу, слива — с яблоко, яблоко — с надувной шарик. И все примерно одинакового вкуса.

Когда мы приехали, Америка соответствовала собственному образу и на улице. То есть автомобили были приблизительно такими, как на знаменитой Американской выставке в Москве. Какие это были машины! Крылья спереди, крылья сзади, в салоне можно на велосипеде кататься, цвет — «брызги бургундского». Про бургундское никто не знал, а брызги — обожали. Эту роскошь мы успели застать тринадцать лет назад и были горестными свидетелями упадка и измельчания. Японские «тойоты» и «хонды» смутили практичных американцев, забывших свои имперские амбиции. Редко-редко, напоминая о былом величии, проплывает «бьюик» 1968 года.

Зато, чтобы сохранить Нью-Йорку репутацию непомерного города, свое взяли пешеходы. За эти же годы сильно изменилась толпа, став еще ярче, наряднее, экстравагантнее. Правда, рейгановская бизнесменская поросль увеличила общий процент галстуков и жилетов в городском пейзаже. Но неистребимая тяга к крайностям все равно побеждает конформистские тенденции. В целом, несмотря на растущий американский стаж, мы чаще прежнего вздрагиваем и озираемся на улицах Нью-Йорка.

Более всего, конечно, разукрасили город панки. Гордые волосяные гребни на бритых черепах напоминают о книге Джованьоли, а сходство с римскими гладиаторами усиливает обилие металла на панковских телах.

Самое привлекательное в панках — готовность превратить себя в объект эксперимента. Заметим — себя, а не других, что встречается куда чаще. Человек, рисующий себе на лбу оранжевого зайчика или вешающий в ухо амбарный замок, почти наверняка не станет командовать дивизией.

Панки лидируют в украшении города, но они далеко не единственные из тех, кто, не желая останавливаться на полпути, хочет дойти до пределов человеческого воображения. Недавно мы встретили на Восьмой авеню одетую в рыбацкую сеть женщину. Это не аллегория: мы до поэзии не опускаемся. На даме была действительно сеть, причем с довольно крупной ячеей. Под сетью была только сама дама.

В двух кварталах от нас всегда прогуливается с пустой коляской другая жительница Нью-Йорка — полная противоположность той дочери рыбака. Она закутана, как ябеда на катке. На ней шаровары (фланелевые, с начесом), шерстяная юбка, пять-шесть свитеров, толстые носки, купленная у русских эмигрантов пыжиковая шапка. Все это в июле — и ни капли пота на смышленом, живом лице: наша соседка поет, подмигивает, что-то умножает про себя. К октябрю, когда станет прохладнее, она принарядится: поверх всего наденет черную плюшевую кофту и глубокие департаментские калоши. К зиме появится шарф того отвратительного сорта, который в детстве назывался «кашне», а в руках — крохотная бутылочка «смирновской». Когда к нам в Вашингтон-Хайте приезжают гости, мы показываем им замок, вывезенный Рокфеллером из средневековой Европы, и эту славную женщину.