Американа

Но даже и эта прибрежная людская кайма прорежена так, что как-то нам пришлось полдня ехать по цивилизованному штату Мэн, ни разу не встретив жилья. Из людей попадалась только обслуга заправочных станций. К вечеру мы обнаружили придорожное заведение — одновременно лавка, бар и гостиница из двух номеров. Остановившись на ночь, мы сообщили, что из Нью-Йорка, и ответили на стандартный вопрос — на каком языке разговариваем между собой. Хозяева поахали, спросили, сколько продержится Горбачев, а потом сказали, что в позапрошлом году у них ночевал «один из ваших». Мы удивились: «Русский?» — «Да нет, — отвечали хозяева, — один из Нью-Йорка».

Усадьба нашего приятеля Андрея, где мы встречали Новый год, еще ближе к Нью-Йорку, чем тот дремучий постоялый двор: всего два с половиной часа на машине. Но трудно себе представить более тихое, уединенное и дикое место. Цивилизация присутствует: унитазы в усадьбе точно такие же, как на Пятой авеню. Но здесь начисто исчезают всякие представления о том, что где- то есть город, Америка, другие люди вообще. Ничего этого нет. Есть плавный склон, обрамленный огромными елями, крутой спуск к реке, поднимающийся вертикально вверх другой берег Делавера. Взгляду уютно в этом ландшафте. Простор здесь не бескраен, но достаточен. Глаз, упирающийся в покрытую лесом стену, волей-неволей возвращается к более близким предметам. Эта вынужденная пристальность придает некую конкретность окружению. Зрачок и мысль не уходят в никуда, как это случается на море или в степи, и это располагает скорее к сосредоточенности, чем к мечтательности. Как писал поэт Уильям Каупер:

Бесспорны мои права
На все, что измерил я взором.

(Возможно, в плоскости рельефа — разгадка исторической судьбы русского народа. Какие уж там права, если взор ничего измерить не в состоянии.)

К усадьбе через лес ведет длинная немощеная дорога. Мы уже лет десять не видали проселочных дорог. Да еще таких, через которые непрерывно скачут косули, еноты и специфически американские звери — скунсы. Косули подходят к самому дому. Им нет дела до того, что мы вытащили на террасу винчестер Андрея и собираемся исказить тишину стрельбой в цель.

В косулю стрелять не хочется. Прежде всего непонятно — что с ней делать потом. Но вдруг, на короткий миг, возникает ощущение оружия, инстинкт охотника и преследователя. Появляется чужое, кажется, чувство, что можешь выстрелить и убить, и не только убить, но и освежевать и поджарить на сделанном самим вертеле. Это, надо полагать, нормально. Атавистические инстинкты — признак душевного здоровья, сигнал из глубин генной структуры о том, что ты еще существуешь как биологический вид. Но привет от первобытной орды быстро улетучивается, и мы прилежно палим в бесчувственную жестянку на березе.

Родовую память мы удовлетворяем рыбной ловлей — занятием вроде бы более невинным, но, если вдуматься, куда более жестоким. Удел попавшей на крючок рыбы — пытка и медленная смерть. Но человек рыбу не жалеет, потому что она непохожа на него: живущая в воде без рук и ног, совсем чужая.

Приезжая к Андрею летом, мы встаем вместе с ним в четыре часа утра и долго варим кукурузную кашу для карпа. Сами мы пьем пустой кофе, чтобы как следует проголодаться к завтраку, а каша пахнет так, что нас посещает желание заправить ее на молдавский манер мясной подливкой и помидорами и никуда не ходить. В холодильнике остужается что положено, и к завтраку можно достичь полного блаженства. Но нас ждет карп, как ждала Рыба старика Сантьяго, а Белый Кит — капитана Ахава.

Правда, карпа ловит неизменно Андрей. На нашу долю достаются мелкие костистые твари, годные только на первый заброс в уху. Но зато мы смотрим, как сходит туман, на метр покрывавший реку. Мы сидим па разных концах лодки и часами не разговариваем друг с другом, что довольно-таки странно для соавторов. Странность эта легко объяснима — в течение всего времени в голову приходит только одна мысль: за три часа ни одной мысли. Поникнув головой, сидишь посреди реки, сжимая удочку и неотрывно глядя на леску, и понимаешь, что эта нить толщиной в десятые доли миллиметра — единственное, что связывает тебя с природой. Ненадолго. Ненадолго потому, что уже завтра ты окажешься в своей квартире с двадцатью четырьмя электрическими приборами — от кофемолки утром до телевизора вечером, с компьютером, на экране которого ты будешь читать собственные жалобы на бессмысленную пунктирную жизнь.