Американец

Но самой главной достопримечательностью поместья была широкая зеленоватая река, омывавшая фундамент дома. Дом стоял на островке, и река окружала его со всех сторон, словно настоящий крепостной ров, и через нее был перекинут двухарочный мост без перил. Темные кирпичные стены, вычурные маленькие купола, венчающие оба флигеля, глубоко сидящие окна, высокие, остроконечные, покрытые мхом башни — все это отражалось в спокойной глади реки. Ньюмен позвонил у ворот и чуть не испугался, когда у него над головой громко загудел большой ржавый колокол. Из домика привратника вышла старуха, приоткрыла скрипящие ворота ровно настолько, чтобы Ньюмен мог в них протиснуться, и он пересек пустынный голый двор, прошел по потрескавшимся белым плиткам моста и несколько минут постоял в ожидании у дверей дома, получив таким образом возможность заметить, что Флерьер не слишком «ухожен», и подумал, как грустно, должно быть, здесь жить. «Похоже на китайскую тюрьму», — сказал себе Ньюмен, и я нахожу это сравнение вполне уместным. Наконец дверь открыл слуга, которого Ньюмен видел еще на Университетской улице. При виде Ньюмена невыразительное лицо лакея просияло — по каким-то непостижимым причинам наш герой всегда пользовался расположением людей, носящих ливреи. Через большой вестибюль, посреди которого высилась пирамида из цветов в горшках, слуга провел его в комнату, служившую, очевидно, главной гостиной. Переступив порог, Ньюмен поразился великолепным пропорциям помещения и на миг почувствовал себя туристом с путеводителем в руках в сопровождении чичероне, ожидающего платы. Но когда его провожатый ушел с обещанием доложить о госте мадам la comtesse, [144]Ньюмен разглядел, что ничего примечательного в гостиной нет, кроме потемневшего потолка с балками, покрытыми оригинальной резьбой, занавесей из старинных, затейливо расписанных тканей да темного дубового паркета, натертого до зеркального блеска. Несколько минут он ходил взад-вперед в ожидании графини, но наконец, дойдя до конца залы и повернувшись, увидел, что мадам де Сентре уже вошла в дальнюю дверь. Вся в черном, она стояла и смотрела на Ньюмена. Они оказались в разных концах залы, так что у него было время разглядеть графиню прежде, чем они встретились, сойдясь посередине.

Происшедшая в ней перемена крайне его расстроила. Эта бледная, чуть ли не истощенная женщина с чересчур высоким лбом, в строгом, как у монахини, платье, лишь чертами лица походила на сияющее грациозное создание, покорившее его. Она смотрела прямо на Ньюмена и позволила взять себя за руку, но прикосновение ее руки было совершенно безжизненным, а глаза походили на две затянутые дождем луны.

— Я был на похоронах вашего брата, — проговорил Ньюмен. — Потом выждал три дня, но больше ждать не мог.

— Ждать и нечего, — ответила мадам де Сентре. — Однако после того, как с вами обошлись, с вашей стороны это очень благородно.

— Я рад, что вы понимаете, как несправедливо со мной обошлись, — сказал Ньюмен, выговаривая слова с той странной иронией, какая была ему свойственна, когда речь заходила о вещах, самых для него важных.

— О чем тут говорить! — воскликнула мадам де Сентре. — Право, я нечасто поступала с людьми несправедливо. А если и поступала, то уж, во всяком случае, не нарочно. Но перед вами, с кем я обошлась так дурно, так жестоко, я могу загладить свою вину только откровенным признанием: да, я понимаю, как вы страдаете, я знаю, что была жестокой. Но эти слова ничтожны, ими, к сожалению, вину не загладишь.

— Что вы! Это уже большой шаг вперед! — радостно сказал Ньюмен и ободряюще улыбнулся.

Он подвинул ей стул и выжидательно смотрел на нее. Она машинально села, он сел рядом, но тут же вскочил, не в силах усидеть на месте, и встал перед ней. Она сидела неподвижно, словно так настрадалась, что уже не имела сил пошевелиться.

— Я понимаю, что наше с вами свидание ничего не изменит, — продолжала она, — и все же я рада, что вы пришли. По крайней мере я могу сказать вам о том, что у меня на душе. Это эгоистическое удовольствие, но у меня последнее — других не осталось, — и она замолчала, устремив на Ньюмена большие затуманенные глаза. — Я знаю, как обманула вас, какую рану вам нанесла; знаю, что вела себя жестоко и трусливо. Я ощущаю это так же остро, как и вы. И эта боль пронзает меня до кончиков ногтей, — она разжала сцепленные пальцы, вскинула руки, покоившиеся на коленях, и снова опустила их. — Все, что вы могли сказать обо мне в сердцах, ничто по сравнению с тем, как я корю себя сама.

— Даже в сердцах, — возразил Ньюмен, — я не говорил о вас ничего худого. Самое плохое, что я когда-либо сказал о вас, — это то, что вы — прелестнейшая из женщин, — и он снова порывисто опустился на стул рядом с ней.

Она слегка порозовела, но даже этот легкий румянец не мог побороть ее бледности.