Американец, или очень скрытный джентльмен

Ферма покинута — по крайней мере, людьми. В гостиной, она же кухня, стоит железная печка с проржавевшей дверцей, продавленный стул и колченогий стол, который в последнее время явно использовали как эшафот для обезглавливания родичей встрепанной курицы.

Лестница прогнила. Я поднимаюсь осторожно, держась поближе к стене. Каждая ступень отзывается натужным, даже болезненным скрипом. На втором этаже когда-то было три комнаты. В одной стоит остов кровати с обнаженными, перепутанными пружинами. В другой недавно окотилась кошка. Мать в отлучке, но ее слепые детеныши, почувствовав мою поступь, жалобно замяукали. Из третьей открывается вид на долину, на «ситроен» и на старика, который внимательно изучает стикеры страховки и техосмотра на лобовом стекле. Придерживаясь за стену, стараясь не больше чем на полсекунды опираться всем весом на очередную кряхтящую ступеньку, я спустился во двор. Старик оказался там. Он не проявил враждебности. Видимо, про себя он пришел к выводу, что человек, который ездит на новеньком «ситроене», вряд ли на что позарится в этом доме.

— Bon giorno, — поздоровался я.

Старик буркнул что-то, качнув головой. Для него, по всей видимости, день был совсем не добрый. Я указал на дом, потом на себя и сказал:

— Vendesi! — Он нахмурился и снова качнул головой. Тут внимание его отвлекла машина на дороге под нами, которая с натужным воем карабкалась вверх на второй передаче, и он заковылял прочь, так и не сказав мне ни слова. То ли он выжил из ума, то ли не любил чужаков, то ли не доверял иностранцам, то ли был твердо убежден, что любой человек, которому взбредет в голову купить этот дом, — чокнутый, так что осуждать его грешно, но и говорить с ним не о чем.

Не знаю, почему меня потянуло к церкви. Возможно, я засмотрелся на курицу, которая что-то подбирала с земли, и между нами установилась какая-то связь на уровне животной телепатии — навык, который человек утратил, став цивилизованным. Но скорее, просто день был жаркий, а святость означает прохладу. Потянув на себя древнюю дверную ручку, я вошел.

Как я уже говорил, в некие незапамятные времена я был католиком. Это было давно. Теперь религия мне ни к чему. С возрастом человек становится либо все более религиозным, либо все более циничным. Родители мои были набожны до исступления. Мама до крови стерла колени, отмывая церковный пол после того, как прорвало стояк и помещение затопило. Отец заплатил за то, чтобы плиточный пол навощили и покрыли защитным слоем лака. Причем забота его состояла в том, чтобы уберечь здание от возможного грядущего ущерба, а не маму от нового многочасового ползания на карачках. Помню, отец страшно рассердился, когда представитель Церковной страховой компании назвал лопнувший стояк «Господним деянием».

До восьми лет я учился в монастырской школе. Нас, мальчишек, там было всего семеро. Монашки учили хорошо, внушая нам даже более обостренное понятие о несправедливости, чем могли рассчитывать наши родители или падре Макконнел. Шестеро учеников безропотно подчинялись этим девственницам со створоженными душами и белесой плотью. Я сопротивлялся. Для меня они были белолицыми летучими мышами. Мать-настоятельница, рыхлая ирландка, отличавшаяся сварливой набожностью, была вылитый труп в саване, только ходячий. В моих снах злые ведьмы всегда носили клобуки, а не остроконечные шляпы.

В восемь лет меня отправили в католическую подготовительную школу. Здесь нашим образованием занимались братья из соседнего монастыря. У этих души были не такие иссушенные, как у их сестер во Христе. Скорее, они ожесточились от молитв и одиночества. Нас били за самые незначительные проступки. Нас хлестали по рукам — вернее, всегда по левой руке, даже если ученик был левшой, — по голым ягодицам и по мягкой, чувствительной внутренней поверхности бедер. Нам драли уши и раздавали затрещины. Святые отцы были настоящие подонки.

И тем не менее многое из того, чему меня там научили, мне очень пригодилось в дальнейшем. Геометрия, чтобы рассчитывать дальность и траекторию; английский язык; география, дающая знание о мире и о том, где в нем можно спрятаться; история — ее нужно знать, чтобы принимать участие в ее сотворении, чтобы занять свое место в конце кавалькады; обращение с металлом; ненависть.

В тринадцать лет меня отправили в частную католическую школу в центральной части Англии. В какую именно, не скажу — через нее меня можно выследить. Учился я неплохо, особенно по математике и точным наукам. Языки мне давались хуже. В отличие от других, меня никогда не били, потому что я, как теперь говорится, держался в тени. Я не пресмыкался перед учителями. Просто очень редко высовывался из-за баррикады.