Американка

Сандра хотела немедленно ехать домой, но доктор с Аланда строго-настрого ей это запретил. У нее опухли железы, и у нее жар, она просто не выдержит ни перелета, ни плавания на корабле, заявил он, и она не стала спорить. И настаивать. Она ничего не сказала, вообще ничего не говорила. Кроме да и нет, в ответ на обычные вопросы, вопросы, на которые надо было отвечать. Как робот. Открой рот и прими лекарство. Перевернись на живот, чтобы мы измерили температуру. Сменить тебе пижаму? На новую и свежую? А то ты вся мокрая. Присядь-ка, вытяни руки, вот мы сейчас рубашку наденем. Вот так. Так попрохладнее, а? Положи голову на подушку. Теперь будем отдыхать. И тогда скоро мы поправимся. А сейчас мы поспим.

Отдыхай. Сандра была словно робот. Внутренним зрением она четко видела: девочка в сапогах-луноходах на заснеженном поле в альпах, посреди такого красивого пейзажа, что мог бы стать картинкой для мозаики в несколько тысяч фрагментов.

Но теперь в этих фантазиях не было никакого успокоения, ничего, что могло бы ее задержать.

Поэтому, собственно, и не было никаких фантазий или вообще мыслей; лишь головокружение и отдельные фразы и слова, которые висели в воздухе или всплывали у нее в памяти, будто рекламные вывески на высотном доме, где ночью не светилось ни одно окно.

Она была куклой, и снова у нее была заячья губа. Не замкнутая девочка с материка, как про нее говорили здесь на Аланде, когда она приезжала навестить «тетю» и родственников. Вот пожила бы здесь, стала бы снова нормальным человеком.Эта особая нотка в голосе. Тогда ей было на это наплевать, ведь еще была жива Дорис Флинкенберг. Но теперь, когда она лежала в постели словно куль и плакала (хоть слез ее и не было видно, почти совсем), она сознавала: ей на это плевать, даже больше, чем прежде, теперь, когда Дорис больше… нет в живых.

Она была похожа на человечка «мишлен», в тех дутых сапогах-луноходах, таких дорогущих и таких неуклюжих, что она вечно в них спотыкалась и падала, словно пьяный Бенгт. В этих сапогах, как с картинки, в которых и шагу нельзя было ступить нормально, она теряла чувство земли, или как это там называется. Потому что это была планета без Дорис. Она с таким же успехом могла быть луной.

Голоса вокруг нее.

— Бедняжка. Ее лучшая подруга…

— Эта сумасбродная молодежь. Не могут понять, что за этим днем обязательно наступит следующий.

Холодная рука на лбу: «Маленькая, маленькая шелковая собачка».

Но часы тикали, и время шло, краснота на щеках и в горле слабела, хотя и медленно. В конце концов, состоялись похороны Дорис Флинкенберг, а потом поминки в общественном центре Поселка, и тогда в последний раз прозвучали любимые песенки Дорис Флинкенберг, те, что были записаны на ее кассетнике, теперь все их услышали — все это прошло без Сандры Вэрн, единственная подруга, лучшая подруга на них не присутствовала.

Щелк, Сольвейг включала и выключала магнитофон, и на глаза наворачивались слезы.

Того, что мне дорого — больше нет,
А я стремлюсь в чудесную высь
И громко Бога молю:
Забери прочь землю и дай мне то,
Чем не владеет никто.

Но это случится в ноябре, и тогда не останется никакой надежды. А пока был еще июль, то есть полгода до того, и все еще было возможно. Тогда-то и пришла Дорис Флинкенберг. Через лес, к дому на болоте. Дорис со своим маленьким голубым чемоданчиком, голубой дорожной сумкой с изображением кроличьей головы с торчащими передними зубами, Дорис с заграничным паспортом и частью дорожной кассы в кошельке телесного цвета и тоже с голубым кроликом, на шнурке на шее (оставшиеся деньги она зашила в брюки и в правый носок). Это комплект,первым делом объясняла она Сандре, как только вошла, она раздобыла его для денег, которые заработала, убирая летом мусор на кладбище.

Дорис вытянула нашейный кошелек и принялась его демонстрировать: разные отделения и их содержимое, молнии и тому подобное; и она настолько увлеклась, что не сразу заметила, что Сандра все еще в пижаме.

— Ты что, не собираешься надевать ТВОЮ дорожную одежду? — Дорис Флинкенберг прервала свои объяснения — не насовсем, а просто сделала паузу.

— Дорис, — начала Сандра серьезно. Ей было непросто заговорить об этом. Пришлось начинать несколько раз, прежде чем Дорис прислушалась по-настоящему. — Никуда мы не поедем. Хайнц-Гурт звонил. Лорелей Линдберг. Она улетела в Нью-Йорк.

— Ну и что, — возразила Дорис нетерпеливо, словно то, что сказала Сандра, было просто незначительным препятствием, мешавшим мечтам, которые все еще жили в ней и в которых жила она; витала словно на парящем, наполненном гелием синем воздушном шаре, таком быстром, таком легком, что даже в желудке щекотало — уф, как все прекрасно ладилось! — Ну, значит, она приедет позже, — добавила Дорис. — Если ее сейчас там нет, пусть кто-то из родственников встретит нас на аэродроме.