Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Каждому, даже невнимательному человеку, было ясно, что у дамы из Калифорнии все мысли теперь вертятся вокруг Сережи. Она учила его английскому – и сама все время грустно повторяла, что хорошо было бы вернуться на родину.

Иногда мне становилось неловко, когда я наблюдала за ними и сознавала, как крепко она привязалась к Сереже, – замечает рассказчица. – Он то и дело приставал к ней с вопросом: увидит ли он когда-нибудь мамашку и папашку? А она всякий раз торопливо отвечала, что, конечно же, увидит. Но в такие минуты складки вокруг рта у нее делались резче, а взгляд почти суровел. Что ж, она была одинокая женщина, так что мы прощали ей любые тайные замыслы.

Планам дамы не суждено было осуществиться: родители Сережи каким-то чудесным образом все-таки разыскали сына в петроградском приюте. Глядя на Сережу, сидевшего рядом с отцом на школьной скамейке и радостно вспоминавшего с ним прошлое,

дама из Калифорнии чувствовала себя старой и ненужной. Она ждала пять минут, десять, пятнадцать… а они ее не замечали. Она подвинулась чуть ближе и кашлянула. «Сережа, – сказала она высоким, надломленным голосом, – так мы с тобой поедем в деревню?»

В основу рассказа о Сереже легла подлинная история мальчика Вани, ставшая ядром одной из глав книги Брайант о русских детях – «Шесть красных месяцев в России» (1918). Ваня попал в приют, где работали американцы. Его нашел отец, который до этого дважды в неделю, проходя большое расстояние пешком, проверял списки беженцев в разных лагерях. Если в подлинной истории больше всего поражал сам факт, что в конце концов отец нашел-таки сына, то в беллетризованном рассказе это счастливое воссоединение родных несколько омрачается явной горечью утраты, которую переживает «дама из Калифорнии». Поневоле задумываешься: быть может, реальный прототип был не только у Сережи, но и у американки?

Описание героини у Брайант наводит на мысли о разнообразных причинах, по которым в первые годы после революции многие западные женщины стекались в Россию для работы в комитетах помощи голодным и несчастным. Однако этот образ американки, спасающей обездоленное русское дитя – и, в свой черед, спасаемой этим русским ребенком-спасителем, – осложняется тем, что довольно многие женщины из буржуазной прослойки поступали на работу в российские гуманитарные организации не только из человеколюбия как такового, но еще и затем, чтобы попасть в революционную Россию в те годы, когда все другие способы въезда в эту страну были для них закрыты. В той или иной степени они видели в сотрудничестве с различными комитетами помощи средство, позволявшее им своими глазами увидеть плоды русской революции и лично поддержать ее.

В рассказе Брайант кажущийся контраст между чопорной старой девой – сотрудницей приюта – и рассказчицей – журналисткой и радикальной феминисткой – тоже вводит в некоторое заблуждение. Рассказчица признается, что иногда ей «становилось неловко», когда она видела, как сильно дама из Калифорнии привязалась к Сереже. Но и рассказчица, и «дама» не только хотели помочь Сереже, но и сами, каждая на свой лад, нуждались в нем и через него ощущали свою связь с Россией. Сережа (как и его прототип Ваня) указывает на важнейшую роль, которую играли русские дети: они служили объектом сострадания, источником надежды, существенным стимулом, заставлявшим американок приезжать в большевистскую Россию.

Благотворительность не сводится к оказанию помощи нуждающимся – она всегда связана с конкретными потребностями и желаниями самих благотворителей. Лев Троцкий будто бы заметил в сентябре 1921 года, когда при известии о массовом голоде ускорилось поступление в Советскую Россию гуманитарной помощи: