Американская дырка

Geography” и даже с “Popular Science”. За окном, забранным в кованую решетку, лежал крупой на тротуаре первый ноябрьский снег. Он был, в сущности, мил, потому что ноябрьские снега непрочны. Под потолком на однотонных бледно-зеленых стенах горели матовые светильники, ниже, между светильниками, вместо гравюр, фотографий или декоративной кабинетной живописи висели застекленные коробки разного размера, а в них – угрюмые красавцы, хитиновые рыцари, распятые жуки. Взгляд мой готов был лакомиться ими постоянно. Пару коробок я разместил и среди книг на узком стеллаже. Кроме того, тут был примерно Т-образный стол с изящно закругленным правым краешком-крылом, ряд жестких кресел и большой рельефный, с проталинами океанов, деревянный глобус, но это так – приятная безделица, для стиля. На столе мерцал приличный ноутбук, валялась трубка-телефон, а вокруг были рассыпаны бумаги.

Вдруг Оля невзначай сказала:

– Зачем ему вожжаться с ними? Что, только деньги, профессиональное тщеславие и строчка в списке публикаций? Сегодня мировое имя большего не стоит. И рейтинги их все – чушь, дребедень показная.

Она имела в виду Смыслягина и американские научные поп-журналы. А может, и не только их.

Об этом я и сам не раз уже задумывался. Особенно после бесед с

Капитаном, подпав под обаяние его речи, но не найдя в срок нужных аргументов и доводя мысль в одиночку, после – как водится, задействовав ресурсы заднего ума. Поэтому я поддержал беседу, сказав, что это, к сожалению, случилось не сегодня. Беда пожаловала раньше, когда права, доблестно обретенные в прошлом ценой великих жертв и многой крови, вдруг стали раздаривать всем встречным-поперечным. Внезапно отчего-то было решено, что ценности западной цивилизации – универсальны. А это ведь не так.

– Вот именно. – Оля вскочила с кресла и крутанула глобус, ухватив его за буро-зеленую Суматру. – Когда все то, что получали прежде только достойные путем усилий, озарений, самоотречения и сатанинского труда, теперь дается в форме разнарядки, с соблюдением бонтона и реверансов в сторону надувших щеки малых сих – это могила, это край. Маленький человек Башмачкин превратился в агрессивную тварь, перед которой заискивают великие. Нет больше никакого гамбургского счета. Приехали – сливайте воду!

– Причем, – вступил я в свой черед, – сначала казалось, что такая снисходительная, не слишком требовательная раздача, скажем, гражданских прав есть признак добродетели и силы, хотя в действительности это было да и остается всего лишь признаком опасного бессилия. Западный мир одряхлел и лишился своих былых достоинств – мужества и готовности идти на жертву. Гуманизм теперь сделался идеологичным, а идеология, как известно, напрямую связана с паранойей. Шизофреник в этом случае безопаснее. – Мне в этот миг припомнилась курехинская позитивная шизофрения. – Он не продвигает свои идеи в массы. А параноик, что-то затевая, считает, что делает дело, важное для всех – и для Бога, и для человечества.

Оля оставила в покое глобус, теперь развернувшийся к нам серо-голубой Атлантикой, и припомнила Жижека, который в свое время очень точно описал, чем фашизм отличается от большевизма. Когда на каком-нибудь партийном съезде заканчивал речь большевистский функционер, он сам первым начинал аплодировать, и весь зал аплодировал вместе с ним – они как бы обращались к некоему великому

Другому. Другому с большой буквы. А когда выступал нацистский партиец, то все аплодировали именно ему, как бы замыкая круг, очерчивая вполне определенное пространство, внутри которого – свои, а за его пределами – враги, чужие. В фашизме враг – это конкретный чужой, например, евреи или цыгане. В большевизме же враг был распылен, никто точно не мог сказать, кто он и где находится.

Поэтому психологически легко понять, почему большевики сами себя оговаривали. В этом смысле фашизм – чистая паранойя, а большевизм больше напоминает невроз.

В который раз я подивился, как точно умеет лютка схватить суть и неожиданно войти в тему.