Американская дырка

Разумеется, статья была оснащена всеми необходимыми цифрами, графиками, геолого-геофизическими разрезами, данными электронно-зондового анализа, а также ссылками на сочинения коллег.

Помимо этого там имелись специальные и совершенно непостижимые для непричастных к геологической науке кренделей сведения о тектонических блоках и их сочленениях, о каких-то вороватых плагиогранитах и лицедействующих амфиболитах, об ужасных зонах катаклаза и даже о сравнительно невинной, но ничего не говорящей непосвященному температуре на забое.

Так вот, всю эту развесистую клюкву, кропотливо переложенную полиглотом “Танатоса” на не слишком требовательный англо-научный диалект, мы и заслали в “Nature”. Пусть читают.

3

Ужинали мы у Пяти углов в небольшой китайской харчевне с портовым названием “Цветочная джонка”. Уж если выбирать, то ухищрения китайской кухни все же занятнее, чем кулинарная простота каких-нибудь островитян. Я имею в виду английскую отбивную вполсыра и японскую парную рыбу – пусть лакомятся ею самураи-саморезы, а у нас, между прочим, корюшку с крючка даже нищие не едят.

Пока я перелистывал меню в эрзац-кожаной папке, Оля отворила створки пудреницы и целую минуту исследовала в зеркальце свое отражение.

– У нас с тобой много общего, – заметил я. – Например, объект любви.

Мы оба любим тебя.

– Ах, если б так! – вздохнула Оля. – Мне кажется, ты бы любил меня больше, будь я жесткокрылой.

Бесстыдная ложь. В противном случае я бы называл ее не стрекозой люткой, а как-нибудь иначе, скажем, ивовой козявкой или красногрудой пьявицей. Словом, ее ответ меня немного озадачил. Я ожидал услышать что-то вроде: “Да нет (как нравится нам соединять в одно и утверждение и отрицание, чтобы сам черт не разобрался), я люблю

тебя” и следом – интимный комплимент, от которого пульс начинает биться сразу всюду, и безешка со вкусом перламутровой помады, снимающая последние сомнения в притворстве. И все – снова горяча кровь и густы чувства… По крайней мере эта победительная тактика была мне хорошо знакома.

– Ты лучше посмотри, кто там за столиком в углу, – пресекла мою рефлексию Оля.

Она, оказывается, употребила пудреницу в целях обследования пространства – чтобы понизить риск внезапных встреч. Бывают люди, которые появляются всегда не вовремя, точно зубная боль. Иногда их следует расценивать как испытание. Но женщины предпочитают всякий миг встречать во всеоружии.

Я посмотрел Оле за спину и обнаружил в дальнем углу за столиком Вову

Белобокина, который под бумажным фонарем и портретом Мао Цзэдуна в красной раме беседовал с Анфисой – “фильтром” из “Лемминкяйнена”.

Белобокин был известным в питерских художественных кругах многостаночником – музыкантом, актуальным мазилкой и скульптором, в свое время активно подвизавшимся на Пушкинской-10 и даже успевшим заявить о себе на международном поприще. Например, он был автором идеи возведения в Нью-Йорке на месте истребленных башен-близнецов небоскреба по неосуществленному проекту архитектора Гауди, а рядом – башни архитектора Татлина. Предложение это даже обсуждалось в нью-йоркской мэрии, однако было отбраковано по соображениям не эстетического, но идеологического свойства – получалось, что экстремизм расчищает путь для триумфального шествия искусства по жизни, а это никуда не годилось. Кроме того, когда компания “British

Petroleum” в порядке легкого бреда объявила конкурс на проект памятника Винни Пуху, Белобокина угораздило войти в шестерку финалистов, поскольку он провозгласил себя автором всех на свете кучевых облаков, которые, в действительности, не что иное, как самые большие и самые доступные для обозрения кинетические памятники Винни

Пуху.

Вова Белобокин был резок в общении, проницателен и умен каким-то особенным, изобретательным, но несбыточным умом – из порожденных им художественных проектов воплощался лишь один на сотню. В голове

Белобокина постоянно роились несусветные замыслы, причем не только музыкального, живописного или скульптурного характера: он знал толк во всевозможных провокациях, мог легко вогнать девицу в краску, а малознакомого собеседника артистично довести до истерики, что, надо сказать, особенно любил. Помимо того он время от времени эпатировал публику дурными манерами – например, начинал часто сморкаться в салфетки и кидать их горой в пепельницу. При этом он вовсе не относился к тому типу людей, у которых презрение опережает знание, он просто считал, что полнее и быстрее всего человека можно узнать в чрезвычайных обстоятельствах, и всячески эти обстоятельства вокруг себя плодил. Все его жены, которых у него покуда было три, по очереди сбегали от него вместе с совместно нажитыми детьми, хотя как раз ребенок рядом с ним скорее всего был бы в безопасности.

Возможно, он не был бы ухожен и в срок накормлен, но и гнет ханжества ему бы не грозил. К старым знакомым Белобокин был милосерден, однако и тем расслабляться не стоило – мягкотелость этот плут не любил и слабость наказывал. Беда в том, что в последние годы