Американская история

Я снова засела в библиотеке и с приятным удивлением обнаружила, что продвигаюсь с изумительной легкостью, с изящной, игривой быстротой. Я писала в среднем работу в день, что было совсем не тяжело, а даже приятно — настолько казалось легче по сравнению с тем, что я делала прежде.

К концу второй недели я раздала свои работы по преподавателям, почтительно извинившись при этом за задержку.

Еще через неделю меня вызвали в деканат, и сам декан, выйдя из своего кабинета, сказал, что я допущена до экзаменов, заметив, что мои работы получили блестящие отзывы от профессоров, и заодно поинтересовался, как продвигается моя большая работа, та, о которой я упомянула в прошлом разговоре.

Я опять расплывчато ответила, что все в порядке, и улыбнулась и поблагодарила его за терпение и помощь, хотя точно не знала, за какую.

Экзамены оказались если не пустой формальностью, то, во всяком случае легкой прогулкой. Профессора в основном обсуждали со мной те работы, которые я им недавно представила, и выглядели наши беседы, скорее, как равноправный обмен мнений между коллегами, чем как экзамены.

Я вышла на диссертационный отрезок, здесь тоже все было понятно — я решила использовать часть своей работы, потому что целиком она не влезла бы и в десять диссертаций.

У меня появилось неожиданно много свободного времени, и я поняла, что пора браться за серию статей, где должно было разместиться все, что я наработала, все то, что через несколько месяцев будет опубликовано и «взорвет науку», именно так, как когда-то обещал Марк.

Марк, он тоже изменился за последний месяц, возвратясь к тому своему старому, почти утраченному облику, и, казалось, что переход ему дался так же, как и мне мои экзамены — легко и естественно. Как будто наступил сезон линьки, и пришла пора сменить надоевшую и устаревшую кожу и блеснуть новой, впрочем, уже тоже ношеной, но сброшенной до срока.

Он избавился от бессонницы, правда, не так быстро, как я, и первый раз за долгое время мы снова спали вместе, что было непривычно, и потому поначалу старались не касаться друг друга, каждый под своим одеялом. Он больше не читал своих дурацких книжек, мы стали часто выходить, и, так как ему особенно было нечем заняться, он записался в какой-то клуб, где полагалось «качаться» и играть в сквош, что он и пытался делать, но, как я понимала, не очень усердно.

Однажды я обратила внимание, что в квартире что-то изменилось, и, еще не поняв, что именно, обвела взглядом стены и мебель и обнаружила, что со стен исчезли фотографии рожиц Марка, и удивилась и спросила, зачем он их выбросил.

— Я не выбросил, я их просто снял, надоели. Они — часть прошлого и больше не нужны, — ответил он.

Теперь Марк снова вставал вместе со мной, и мы снова пили кофе по утрам, почти как прежде. Впрочем, это «почти» все же присутствовало и во мне, и, наверное, в нем тоже. Я не могла отделаться от внутреннего сжимающего дискомфорта, от преследующего чувства неловкости то ли перед ним, то ли перед собой, то ли перед нами обоими. Все выглядело как когда-то давно, прежде, внешне уж точно, но все же что-то пропало, ощущение доверенности, взаимосвязи, ощущение единого целого.

Он был милый, и приятный, и нежный, но он стал чужим, он не был больше частью меня. Как бы он ни интересовался снова моими делами, мне была безразлична его забота, как и безразличны были его советы, которые он, впрочем, и не пытался давать. Он и сам все понимал, и я замечала в его глазах то ли растерянность, то ли неуверенность, будто он сомневался, что все можно вернуть.

Я искренне, так же, как и он, пыталась все восстановить, ну если не все, то хотя бы что-нибудь. Все же не чужой, — думала я, да и как может быть чужим человек, с которым плохо или хорошо, но прожила больше семи лет и который пусть раньше, но все же так много сделал для меня и так много значил. И я старалась, я шла навстречу, пытаясь встретить его посередине разделяющей нас дороги, и что-то получилось, в чем-то стало лучше, что-то я снова смогла принять.

Но от скованности, так прочно, просто каменно засевшей во мне, я так никогда и не смогла отделаться. Когда Марк оказывался рядом, какой-то мой внутренний дозорный сразу наращивал бдительность, и я ничего не могла поделать, и хотя старалась выглядеть естественной и расслабленной, но не могла.

Я пробовала шутить и смеяться, и шутила и смеялась, но как-то деланно, пропала искренность, свобода выразить себя в смехе. Вместо того чтобы смеяться, потому что смешно, я смеялась, потому что так надо по сценарию, потому что перед тем как рассмеяться, пусть на мгновение, но я успевала подумать: «Надо рассмеяться». И само наличие такой мысли ломало все удовольствие от смеха и от шутки.