Американская королева (ЛП)

— И затем она вернулась к отцу. В Библии лишь говорится, что он выполнил свою клятву… там нет подробностей, будто священники, писавшие эту историю, знали, как жестоко это было даже для тех времен. И после каждый год, устраивался праздник в честь женщин, которые собирались вместе на четыре дня, чтобы оплакать ее смерть.

— И это все? — удивленно спросила я. — Он убил свою дочь и сжег ее тело? И все из-за того, что он дал клятву на поле битвы, к которой она вообще не имела никакого отношения?

Эш кивнул.

— Ужасно, не так ли? Теперь ты понимаешь, почему она выглядела такой удивленной. Такой грустной.

Он снова подошел ближе, на этот раз встал рядом со мной и всмотрелся в лицо статуи.

— Некоторые люди говорят, что это была опрометчивая клятва, — клятва, данная в спешке, без особых размышлений, и это может быть правдой. Но я думаю, что так говорят люди никогда не знавшие войны. Никогда не знаешь, что пообещаешь себе или богу, пока сам не столкнешься с последствиями. Пока тяжесть бесчисленных жизней не окажется на твоих, и лишь на твоих плечах.

Я повернулась, чтобы взглянуть на Эша. Рассмотреть его лицо, расспросить, но мне потребовалась секунда, чтобы вспомнить о своих мыслях, потому что, блядь, он был так хорош собой. Горячий — неподходящее, недостаточно характерное слово. Оно не могло описать всю его мускулатуру. Оно не могло рассказать о мощи тела, о проницательном взгляде, неожиданно твердых линиях губ.

— Так ты хочешь сказать, что одобряешь его жертву?

— Ебать, нет, — сказал Эш, когда человек, всегда контролирующий эмоции, использует слово «ебать» — это бесспорно эротично. — Даже принимая во внимание тот факт, что человеческие жертвы были нормой в Леванте, это не должно было быть нормой для израильтян, не в период Судей. Раввины еще тысячу лет назад утверждали, что Иеффай не убивал свою дочь, он «принес ее» в жертву, будучи рабом религии. Некоторые люди думают, что это никогда не случалось, но это история нужна лишь для объяснения женского ритуала, когда оплакивали смерть девушки.

— А ты что думаешь?

Эштон немного прищурился, всматриваясь в статую, словно мог убедить ее рассказать свои секреты. Через несколько секунд он пожал плечами и вздохнул:

— Я думаю, что на самом деле произошедшее менее важно, чем история, которую мы хотим видеть здесь. Это легенда о морали, предостерегающая о глупых клятвах? Иной рассказ о морали, отмечающий праведность соблюдения клятвы, даже когда это трудно? История, показывающая, как языческие традиции стали основой для авторов левитов? Первый шаг к пониманию чего-либо — будь то Библия или «Пятьдесят оттенков серого» — это признание того, что мы воспринимаем это с современной точки зрения. Мы хотим, чтобы это что-то значило, а потому предвзяты, осознаем этого или нет. И обычно мы придерживаемся идеи, которую сами хотим увидеть.

— Ты хочешь отринуть ее? Это ты имеешь в виду?

Впервые он взглянул вниз, и на мгновение, всего на мгновение, я увидела на нем груз смертей, каждое сражение, каждую холодную ночь, проведенную в болотах Восточной Европы, тянущие его вниз. И затем он повернулся ко мне, и все исчезло, сменившись печальной улыбкой.

— Я надеюсь, это означает, что Господь прощает солдат за неприемлемые жертвы. Ради решений, принятых в разгар боя, когда не было иного выбора, можно лишь спасти большинство, даже если это означало, что кто-то должен сгореть, — он глубоко вздохнул. — Я имею в виду метафорически.

Я обняла его.

Не знаю, почему сделала это, преодолев ту скрупулезную неловкую агонию, возникающую рядом с ним, но Эштон казался таким измученным, таким обремененным, что мое сердце не знало иного способа показать ему, что все в порядке. Я здесь, я знаю, и это нормально.

Поэтому я обняла Эштона за талию, повернулась лицом к его широкой груди и притянула к себе. Его вылетевший вздох скорее напомнил приглушенный стон, а затем его руки тоже обвили меня. Я почувствовала его губы на макушке моей головы, а затем его нос и щеки, будто он протирался лицом о мои волосы. Словно он хотел прожить жизнь между волнистыми локонами.

— Кажется, тебе всегда нужно меня утешить, — сказал он, касаясь губами золотой косы.

— Мне нравится, когда тебе хорошо, — прошептала я.

«Лучше, — сказала какая-то отдаленная часть моего подсознания. — Ты хотела сказать, что тебе нравится, когда ему становится лучше». Но это было не совсем так. Возможно, совершенно не так, потому что, когда Эш чувствовал себя хорошо, у меня в мыслях всплывали различные фантазии, связанные с губами. И любые образы, связанные с Эшем, казалось, были с губами, потому что я чувствовала, как толстая эрекция надавливает на низ моего живота.

Я снова прижалась к нему, вызвав настоящий стон. Рука Эштона скользнула по моим волосам, пальцы зарылись в локоны на затылке и потянули мою голову назад, как я себе и представляла в ресторане. Молча он уставился на мои раздвинутые губы и обнаженную шею, тяжело дыша; его эрекция теперь напоминала сталь, прижатую ко мне.