Американская повесть. Книга 1

В поведении мсье Виньвьеля был действительно один весьма плохой симптом. Куда бы он ни шел, казалось, что он кого-то ищет. Быть может, это было заметно лишь тем, кто достаточно им интересовался; зато те наблюдали это постоянно. Он никогда не проходил мимо открытой двери или калитки, чтобы не заглянуть туда; часто, когда дверь бывала лишь чуть приоткрыта, он слегка раздвигал ее рукой или тростью. Это было очень странно.

Он много гулял один по вечерам. Guichinangoes (то есть душители), наводившие в те времена ужас на горожан, никогда ему не попадались. Он был одним из тех, перед кем отступает опасность.

Однажды прекрасным летним вечером, когда природа, казалось, замерла в экстазе и погасли последние краски заката, мсье Виньвьель, совершая одну из своих одиноких прогулок, медленно шел вдоль широкой части Королевской улицы; шел своим неслышным шагом, по временам слегка касаясь земли концом толстой трости и взглядывая вверх, на старых своих знакомцев — звезды.

Был один из тех волшебных южных вечеров, когда суровый разум, завернувшись в плащ, засыпает подобно воину на бивуаке, а воображение, которому не до сна, сбрасывает оковы и летит на зов духа поэзии, который звучит ему из каждого цветущего куста, с каждого благоухающего дерева и уединенной, едва освещенной тропинки. В воздухе проносилось порой слабое дуновение, и снова все стихало, как будто ветры замирали со сложенными крылами, ожидая восхода луны в тишине, которая опустилась на поля и дороги, на сады и ограды, на окраинные улицы, словно благословение. И вот луна взошла.

Мсье Виньвьель, направляясь к центру города, шел правой стороной улицы, мимо высокого и плотного дощатого забора, как вдруг за забором, прямо над его головой, в темных ветвях большого апельсинового дерева раздались первые нежные звуки, какими начинает свою долгую ночную песнь пересмешник. Должно быть, именно близость певуна привлекла внимание прохожего; он остановился и взглянул вверх.

И тогда он заметил еще кое-что — там, где он остановился, воздух был напоен сладким ароматом ночного жасмина. Он огляделся; аромат мог доноситься только из-за ограды. Тут же была и калитка. Откроет ли он ее, по своему обыкновению? У калитки густо росла трава, точно этим входом не пользовались много лет. Она была заперта на железный крюк, вбитый в столбик. Но сейчас на этот крюк смотрел некто, знакомый с кузнечным делом, а позднее отлично научившийся всему, что касалось запоров; он тотчас увидел, что деревянный столбик рассохся и крюк держится в нем слабо, хотя и не выпал. Странная привычка взяла верх; сильной рукой он оперся о перекладину; дерн поддался, и высокая калитка приоткрылась.

В этот миг, как всегда, когда он отворял дверь или калитку или заглядывал в окно, он думал о той, чей облик постоянно был перед его внутренним взором с того дня, когда встретился ему и отвратил от гибельного пути.

Птица умолкла. Тот, кто спугнул ее, стоя в калитке, увидел полный тени запущенный сад, где вокруг неподрезанных розовых кустов, спутанных виноградных лоз и даже на дорожках, усыпанных толчеными ракушками, буйно разрослись разные травы и цвели мощные сорняки. Он вошел и притворил за собой калитку. Тут же был и куст жасмина, соблазнивший его своим дивным ароматом. Куст стоял у освещенной луною дорожки, которая, изгибаясь, вела направо, к дому, и исчезала, очевидно, у двери этого дома. Он еще смотрел туда, когда за поворотом дорожки послышался шорох ракушек под легкими шагами и тут же все снова стихло. Уж не ослышался ли он? Нет. Шаги раздались ближе, сквозь заросли смутно забелело платье, а потом уже ясно выступил силуэт — видение — девушка!

С головы до ног она была белой, как Цинтия,[75] несколько выше среднего роста, тонкая и гибкая; густые волосы темными волнами подымаются надо лбом и спадают двумя тяжелыми косами ниже округлой талии, опоясанной широким поясом; несколько локонов легко колышатся на грациозной шее и на висках; руки, полускрытые белоснежной дымкой рукавов, приподымают белое платье над росистой травой. Она идет по дорожке!

Остановится ли? Свернет ли в сторону? Заметит ли темный силуэт под апельсиновым деревом, не убежит ли с пронзительным криком? Она приближается. Подходит к жасминовому кусту; подымает руки, и легкие рукава скользят к плечам; становится на цыпочки и срывает ветку. О Память, скажи, возможно ли это? Возможно ли? Нашел ли он то, что искал, или бредит? Земля кажется мсье Виньвьелю волнующимся морем; он словно вновь стоит на палубе. А она? Если там, где она сейчас, она повернется к апельсиновому дереву, луна ярко осветит ее лицо. Сердце у него замерло; он ждет. Она снова тянется к кусту; нужен букет для матери. Эта шея и нежное горло! Еще одну веточку она втыкает в волосы. Пересмешник не может удержаться, он заливается песней; а она оборачивается — поворачивается лицом, — это она, она! Значит, вот кто дочь мадам Дельфины — девушка, которую он встретил на корабле.

ГЛАВА IX Оливия