— Не твоя это вина, — сказал он. И, помолчав, добавил: — Я думал, что все устроилось.
Даже сквозь вуаль он увидел, как она покраснела.
— О нет, — ответила она тихо и горестно, опуская голову.
— В чем же трудность? — спросил священник, остановись там, где дорожка поворачивала к фасаду дома.
Она отвернула лицо и стала отрывать от ствола миртового дерева тонкие чешуйки коры.
— Сегодня утром к нам пришла мадам Томпсон с мужем.
— Чего они хотели? — спросил священник.
— Убедить меня, будто он помешан.
Она вытерла глаза под вуалью.
— Твою бедную мать это, конечно, рассердило?
— Да, а они рассердились еще больше и сказали, чтобы я в тот же день написала ему и разорвала…
— Помолвку, — сказал отец Жером.
— Иначе они выдадут его правительству. О, отец Жером, что же мне делать? Мою мать это убивает!
Она рыдала, опустив голову.
— Где сейчас твоя мать?
— Пошла к мсье Жану Томпсону. Говорит, что придумала, как с ними всеми сладить. Не знаю, что это. Я умоляла ее не ходить, но вот
— Бедное дитя, — сказал отец Жером, — тебе, как видно, нужно не отпущение грехов, а облегчение мук.
— Отец мой, я совершила смертный грех — я согрешила гордостью и гневом.
— Тем не менее, — сказал священник, направляясь к калитке, — твоя исповедь подождет. До завтрашнего утра; я буду в исповедальне перед мессой и тогда выслушаю тебя. Дитя мое, я знаю, что в сердце своем ты сейчас жалеешь на это времени, так оно и должно быть. Бывают в жизни минуты, когда наше место не в исповедальне. Так обстоит теперь с тобой. Надо найти твою мать. Ступай скорее домой; если она там, утешай ее и
Спустя несколько минут он и сам вышел из дому.
ГЛАВА XIV
Под присягой
Остановившись на углу в лучах догоравшего заката, отец Жером отер лоб и снова взял в руки трость, которую держал под мышкой, чтобы идти дальше, как вдруг кто-то, бесшумно появившийся неведомо откуда, заговорил с ним так внезапно, что он вздрогнул:
— Miché, commin уé pellé la rie ici? Как называется эта улица?
Скорее по шляпке и платью, хотя они были в беспорядке, чем по измученному, осунувшемуся лицу он узнал женщину и ответил ей на ее собственном patois:
— Это рю Бургунди. А куда вы идете, мадам Дельфина?
Она подскочила от неожиданности.
— Ах, это вы, отец Жером! Mo pas conné. Не знаю. Где тут дом miché Жана Томпсона? Mo courri'ci, mo, courri, là — mo pas capabe li trouvé. Бегаю туда-сюда и не могу найти.
— Я сам туда иду, — сказал он, — а зачем вам к Жану Томпсону, мадам Дельфина?
—
— Мадам Дельфина…
— Ах, отец Жером, ради Бога укажите, где дом Жана Томкина!
Жалкой улыбкой она извинялась за свои дерзкие речи.
— Что же вы ему скажете? — спросил священник.
— Ах, отец Жером… (Опять на креольском patois.) Я покончу со всей этой бедой, только сейчас не спрашивайте ни о чем, умоляю; дорога каждая минута.
Он не мог устоять перед ее молящим взором.
— Пойдемте, — сказал он, и они пошли.
Жан Томпсон и доктор Варийа жили напротив друг друга на Байу-роуд, сразу за тогдашней городской чертой. У каждого из них был большой квадратный бело-колонный дом, окруженный магнолиями; у каждого — большие падубы, затенявшие с обеих сторон и без того тенистый сад; широкая, вымощенная кирпичом дорожка к высоким воротам с кирпичными столбами; мощеная площадка посреди дерновой лужайки и огороженная дренажная канава с двумя зелеными скамьями по обе ее стороны. Каждый день в час заката вы непременно увидели бы там хозяина дома, его супругу в прохладных одеждах, стоящих поблизости двух-трех нянек-рабынь в белых тюрбанах и шумную стайку белых детей, почти одинакового роста.
Иногда, если их окликали или звали жестами, родители присоединялись к своим соседям на другой стороне улицы, а детям и нянькам обоих семейств предоставлялся покинутый сад и деньги на мороженое. Обычно родители выбирали сад Томпсонов, выходивший на запад.