Американский доктор из России, или История успеха

Под утро мы все-таки нашли, где была закупорена артерия: на месте рубца от прежней операции она была смещена и вместо прямой имела извилистую форму. Поэтому та спица, о которой мы спорили с Гавриилом, прошла ее насквозь и полностью закупорила. Еще два часа ушло на то, чтобы на место разорванной артерии вшить новую, из вены с другой ноги. В результате кровоснабжение восстановилось, нога потеплела. При всем физическом и моральном истощении мы вздохнули легко и радостно. Я позвонил Гавриилу, но не стал ему говорить про ошибку, а просто сообщил:

— Мы восстановили кровоснабжение.

— Вот видишь, я же говорил, что ничего страшного!

Несколько дней нога была в «пограничном состоянии» — то ли придет в норму, то ли начнется гангрена. Все обошлось! Мы с Френкелем обсудили случившееся на конференции, но старались не говорить об этом с Гавриилом. Мне потом пришлось еще раз исправлять то, что мы с ним сделали, но к тому времени он уже уехал в развалившийся Союз.

Это была его последняя операция. Вскоре он скончался…

Наполеон тоже проиграл последнее сражение под Ватерлоо, но остался величайшим из полководцев. И Илизаров остался великим хирургом XX века.

Невидимые миру слезы хирурга

После той нашей операции я долго винил себя: не надо было во всем поддаваться Илизарову. Основной и самый древний закон медицины: НЕ НАВРЕДИ. Мудрецы древности знали, что любое лечение может обернуться опасными осложнениями, вредом больному. Всего опаснее осложнения — в хирургии. У любого хирурга могут быть ошибки и осложнения. Ни для одного пациента нет стопроцентной гарантии от осложнений, каким бы известным ни был его хирург. Он был Мастер, мудрец, но, как говорится, на всякого мудреца довольно простоты. К тому же он был старый Мастер. Хотя опыт хирурга с годами растет, но на каком-то возрастном этапе замедляется скорость реакции и точность движений рук. Хирург, как и музыкант, работает руками. Но в отличие от музыканта хирург не повторяет нечто хорошо отрепетированное. Каждая операция — импровизация. Притом если хороший музыкант возьмет фальшивую ноту — ее мало кто услышит, если хороший хирург сделает одно неверное движение — это может свести на нет всю операцию. Так и получилось в нашем случае.

Я узнал Илизарова как блестящего хирурга тридцать лет назад, когда в 1965 году учился у него в Кургане. Любо-дорого было ассистировать ему: все его движения на операциях были точные, быстрые, рассчитанные. Он буквально за двадцать минут заканчивал операцию, на которую у другого могло уйти два часа. И даже еще три года назад, когда я приехал к нему в Курган с группой американских хирургов и опять ассистировал ему, его хирургическая техника производила хорошее впечатление. Но хирурги стареют, как и все. Из их рук и из мозга уходит то, что было раньше. А он ко времени той последней операции, был уже больной человек, что потом подтвердила его скорая смерть. К тому же Илизаров был гость-хирург в нашем госпитале, ему импонировали авторитет и уважение, и хотелось показать себя перед американцами в лучшем свете. Поэтому он не хотел допустить никаких сомнений в своих действиях. Такое поведение называется «хирургический эгоизм», и оно нередко приводит к ошибкам. Ему было неприятно, что я его поправлял — он сам указал мне, я последовал его указке и совершил ошибку.

Хирургия — это не два-три часа операции, это почти круглосуточное напряжение мысли и воли. Большинству людей хирург представляется в упрощенном героическом виде: приходит, касается скальпелем больного, как волшебной палочкой, — и спасает. Но только сами хирурги знают, до чего это не соответствует реальности. Мало есть сфер человеческой деятельности, где профессионалам приходится переживать столько тяжелых огорчений и стрессов, сколько достается на долю хирургов. Когда-то в молодости я усвоил одну мудрость: в каждой ошибке старайся обвинять только себя, а никого другого — ищи, в чем ты сам виноват. Я был виноват, что не сумел отговорить Илизарова от того опасного движения…

Пока медленно оживала нога моего пациента, я проходил через процесс волнений, огорчений и отчаяний. Это можно назвать — «невидимые миру слезы хирурга». Бездушных хирургов нет (или они очень редки). Хирурги переживают за своих больных, особенно за тех, у кого возникли осложнения, и глубоко страдают, если эти осложнения возникли по их вине. Каждый думает: как я мог это сделать? Как исправить осложнение? Это я запомнил с самой первой своей операции в 1953 году, в Петрозаводске, где работал после окончания 2-го Московского медицинского института.

Мне было 24 года, я дежурил в травмпункте, куда привезли пожилого рабочего. Он случайно ударил топором по четырем пальцам своей левой кисти. Пальцы болтались на тонких перемычках мягких тканей. Самым простым решением было полностью ампутировать пальцы. Я мыл руки в эмалированном тазике в той же маленькой перевязочной комнате, где на столе лежал мой пациент, и думал: что делать? Пострадавший посмотрел на меня с улыбкой:

— Вы, доктор, похожи на моего младшего сына.