Американский доктор из России, или История успеха

— Я поставил в аппарат дополнительную пипочку, как вы просили.

— Какую такую пипочку?

— Ну, этот — как его? — который наклоняет кольцо.

— Так и говори: hinge — шарнир…

Тем временем приехала в Нью-Йорк дочка Илизарова, Светлана. Я встречал ее в аэропорту:

— Мы тебя давно ждем. Что же ты не ехала?

Она замялась:

— Я с мужем разводилась, мы квартиру обменивали.

— А-а, — что на это скажешь.

Она собиралась пройти в нашем госпитале полугодовую специализацию, а потом уехать обратно, к маленькому сыну. Виктор зачислил и ее на работу, с небольшой оплатой, около тысячи долларов в месяц (парадоксально, что эта мизерная по американским масштабам зарплата была выше заработка ее знаменитого отца).

Между Светланой и Леней не было ничего общего, кроме того, что оба плохо говорили по-английски. Светлана знала язык, могла читать на нем, но не привыкла говорить и стеснялась. Она была болезненно стеснительная во всем. А Леня вообще языка не знал, подхватывал слова «на лету», но не стеснялся их коверкать своим произношением. С их появлением в госпитале образовалась небольшая «русская колония» — я, Изабелла и они, а мой кабинет стал как бы штабом этой колонии, где все время шли разговоры на русском. Приходя с операций, я слышал их еще издали и восклицал с порога:

— Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!

Заходившие иногда по делам Френкель и Мошел назидательно говорили:

— English, English!

Наши смущенно умолкали, но, как только оставались одни, опять начинался «русский, русский». А поговорить им очень хотелось. Главным образом они обсуждали американский стиль жизни и работы и почти все осуждали. У Лени это была тяжелая форма болезни эмигрантской адаптации. Хотя ему, по сравнению с другими покинувшими Союз вроде бы жаловаться было не на что. Некоторые его друзья, тоже специалисты с дипломами, поначалу с трудом находили поденную работу мытья посуды в ресторанах «McDonald's».

Леню тянуло все время сравнивать то, что его теперь окружало, с русским. Он нередко мрачно декларировал:

— Америка, может, богаче, но в России все-таки больше хорошего.

— Что именно там хорошее?

— Люди там хорошие.

— Люди?! Эти «хорошие люди» сделали так, что ты вырос без отца и даже не знаешь, жив ли он.

— Все равно хорошие. А про отца я стану наводить справки.

— Почему ты не мог навести их из России? Боялся «хороших людей», что ли?

В ответ он только мрачно поглядывал на меня исподлобья.

Френкеля он сторонился, хотя тот относился к нему очень по-доброму, всегда ему улыбался и, в своей обычной манере, шутил. В Ленином отношении к нему я узнавал советскую манеру опасаться начальника. Но с резидентами он сходился легко и быстро и, похоже, считал, что у него есть перед ними некоторое моральное превосходство — прошлый опыт работы. Резиденты называли его Лио, с удовольствием рассказывали ему про экзамены и резидентуру.

Я почаще оставлял его с ними: пусть говорит и слушает английский, осваивает разговорный язык. И он быстро делал в нем успехи, хотя произношение долго было, как говорится, «матерное». При этом у него была манера всех критиковать. Бывало, дружески беседует с кем-нибудь из резидентов, смеется, спрашивает о чем-то, тот ему объясняет, скажем, экзаменационный вопрос. Но, как только от него отойдет, обязательно скажет:

— Он говнюк.

— Случалось вам, в пылу или в печали, о ком-нибудь хорошее сказать? — цитировал я ему Грибоедова.

— Я, Владимир, знаю больше их всех, и хирург я тоже лучше.

— Слушай, сначала сдай экзамен. Странная манера — всех называть говнюками.

— Я странен; а не странен кто ж? — отвечал он мне тоже цитатой из Грибоедова. И мы оба смеялись.

Подходило время его экзамена. С разрешения Виктора, я дал ему больше свободного времени. Его жена возилась дома с детьми и тоже занималась. Экзамены стоили дорого, я заплатил за них обоих. Но с первого раза сдать экзамен им не удалось. Леня всегда был отличником, и эта неудача его огорошила, несколько дней он ходил еще угрюмей, чем прежде.

Их десятилетняя дочь Маша осваивалась с новой жизнью успешнее родителей. Она была необычайно подвижная, жизнерадостная и ничего на свете не боялась, кроме змей. В их квартире, в Бруклине, ей слышался временами какой-то странный звук, и она спрашивала родителей:

— А в Америке змеи в домах водятся?

— Маша, не говори глупостей! Ну какие в домах могут быть змеи? — успокаивали Ирка с Леней дочку.

Я об этих разговорах ничего не знал.

Но вот однажды рано утром, перед работой, мы с Леней были у меня в кабинете, зазвонил мой личный телефон. Я взял трубку и услышал приглушенный голос Ирки:

— Владимир, я не знаю, что делать… у нас в квартире большая змея.

Это было так неожиданно, я не сразу сообразил, что на это сказать. В то же время, если я повторю слово «змея» — что будет с Леней?

— Слушай, где дети? — так же приглушенно спросил я.

— Они еще спят. Змея в кладовке, я открыла дверь и увидела, что она лежит, свернувшись. И тут же закрыла дверь. Что мне теперь делать?

Леня догадался по моему лицу, что происходит что-то странное:

— Кто это звонит?

Я сказал Ирке:

— Выводи детей на улицу, я сейчас позвоню в полицию.