Американский экспресс

Владелец манхэттенской бакалейной лавки приковал свой велосипед цепью к дереву, что росло рядом с его заведением. На беду мимо проходил инспектор парковой полиции, который узрел в действиях бакалейщика угрозу жизни «зеленого друга» и стал выписывать штраф. Бакалейщик, кляня судьбу за такое невезение, готовил себя к штрафу долларов на пятьдесят и, надеясь умилостивить инспектора, бубнил, что, мол, был свидетелем посадки этого дерева двадцать четыре года назад и любит это дерево как родное. Инспектор закончил оформление квитанции и передал ее бакалейщику. У того потемнело в глазах. Штраф — тысяча долларов! В дело вмешался глава городского паркового хозяйства. Вникнув в суть конфликта, начальник постановил: если бакалейщик желает отделаться всего лишь пятьюдесятью долларами, то он обязан публично извиниться перед деревом, дружески его обнять и пообещать никогда его больше не обижать. «У меня такое впечатление, что я попал на другую планету, — сказал озадаченный бакалейщик. — Но если это сохранит мне девятьсот пятьдесят долларов, то почему бы и не обняться с деревом? В конце концов, я и вправду неплохо к нему отношусь. Однажды даже посадил рядом несколько тюльпанов. Так что если что и было между нами, то дерево мне простит». Такая вот типично американская историйка…

— Индианаполис, господа. Индианаполис. — Проводник Эдди Уайт шествует вдоль коридора, предупреждая пассажиров о недолгой передышке у платформы столицы штата Индиана. — Индианаполис, сэр. — Эдди остановился у моего кресла.

— Мне до Чикаго. — Я отложил газету.

— Знаю. Но если вы хотите размять ноги, в вашем распоряжении десять минут. — Эдди взглянул на заголовок газеты. — «Хобо»? Когда я еду на сабвее в Бронкс, то часто вижу людей с этой газетой в руках. Интересная газета «Хобо»?

В недоумении я перечитал знакомый заголовок газеты «Новое русское слово». Что за «Хобо»? И верно. «НОВОЕ» читается по-английски как «ХОБО». Ай да Эдди…

— Это, пожалуй, самая старая газета на русском языке в Америке, — пояснил я. — Мне доводилось даже печататься в этой газете.

— Вы что, писатель? — подозрительно сощурился Эдди. — А сказали, что проводник.

— Видишь ли, Эдди… Я писатель. Но чтобы написать книгу, я стараюсь как бы сам прочувствовать судьбу своих героев.

— Понятно, — кивнул Эдди. — Один мой знакомый спрыгнул с моста Вашингтона. Он давно мне говорил, что хочет испытать состояние птицы. И вероятно, рыбы тоже. Хотя он и не писатель.

— Ну и что?

— Разбился к чертовой матери. Потом я узнал, что его накануне выпустили из психушки на День благодарения.

— Бедняга, — посочувствовал я. — Конечно, нелегко познавать жизнь… Может быть, твой приятель не сумел купить хорошую индюшку и прыгнул с моста от досады?

— Купить индюшку на День благодарения — не проблема, сэр.

Эдди сделал несколько шагов по коридору вагона, повторяя: «Индианаполис, господа», — неожиданно остановился, обернулся и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем — черным пальцем со светлой подушечкой, словно помахал зажженным фонариком. С чего это он, непонятно. Или решил, что я вожу его за нос: то коллега-проводник, то писатель. Если он парень из Бронкса, то можно обдуривать?

Я улыбнулся и тоже дружески повел пальцем.

— Индианаполис, господа, — уже издалека донесся простуженный голос Эдди Уайта.

А я вспомнил удивительную историю моей приятельницы Любы. «Знаешь, — рассказывала мне Люба, — когда я очутилась наконец в Америке, одна, с двумя маленькими сыновьями, нас пригласили в незнакомую семью, на День благодарения. За столом сидели дедушка, бабушка, отец с матерью и шестеро детей. Был осенний ноябрьский вечер. Я знала, что вся Америка сейчас сидит за таким столом… Горящие свечи. На столе — изумительная на вид, покрытая золотистой корочкой, огромная индюшка. Дедушка прочел молитву. Все дружно произнесли «Амэн!»… И тут я разрыдалась. Второй раз в жизни меня сразила такая истерика. В первый раз со мной случилось подобное, когда самолет оторвался от взлетной полосы в Пулково, в Ленинграде, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году…»

История и вправду особенная. Жила в Ленинграде молодая женщина, мать двоих малышей, мальчиков. И к тому же инженер-конструктор завода «Авангард»… Муж Любы инженерия на другом, жутко секретном, предприятии и весь был «упакован запретами» к нормальной человеческой жизни, словно первая атомная бомба.

В один прекрасный день Любе все надоело — и мельтешня на экране телевизора вождей-пустобрехов, и пустые полки магазинов, и злые лица встречных-поперечных, и нередкое отсутствие в кране горячей и холодной воды, которую, как известно всем, выпили жиды. Шел 1979 год. Мощный поток эмиграции все сильнее раскачивал утлую лодчонку Любиной семейной жизни, унося за бугор друзей и знакомых. Невский опустел. И Петроградская сторона, и Васильевский остров. И Дом кино опустел. И на премьерах Большого драматического театра в полупустом зале виделись незнакомые лица, точно Люба забрела в другой город…

«Пора вязать узлы» — решила она и подала на развод: при муже-«атомной бомбе» ее не выпустят даже в Болгарию.