Амфитрион

– Ну-ка, Кабан, проверь, чем этот Алешкин там занимается. А я пока посижу, подожду этого Дикого итальянца, есть у меня к нему пара вопросов по поводу моих людей, – сказал он одному из телохранителей. Тот вышел. Ослябин уселся на диванчик на то же место, где до него сидел Митя, и, шутки ради, раскрыл его газету. Между газетными листами было вложено вот какое неспешное сообщение:

«В папке между листами – пластинка взрывчатки. Детонатор находится у водителя в машине на другой стороне улицы. Reception предупрежден о необходимости эвакуироваться. Если вы не выйдете через десять минут, угадайте, что будет.

P.S. Кстати, с поправкой на время, которое вам потребовалось, чтоб найти это письмо и прочитать его, вам нужно выйти прямо сейчас».

Как многие нервные умные люди, Ослябин не был склонен к бесцельному героизму и считал себя существенно ценнее кого бы то ни было. Именно поэтому он сразу отбросил варианты «счесть это блефом и выйти через запасный выход» и «выбросить папку… куда-нибудь», тем более что фойе гостиницы действительно чудесным образом опустело. Неожиданно он плохо себя почувствовал – сердце стучало гулко и неровно.

Аккуратно передав папку второму охраннику, Генрих Ослябин вышел на Тверскую, однако там его никто не ждал. Напротив входа действительно был припаркован какой-то незаметный автомобиль, ничем не похожий на шпионский фургон, тщательно старающийся не вызывать подозрений. Нигде не топорщились антенны, и даже затемненными стеклами авто не могло похвастаться. Оглядевшись, Генрих с облегчением увидел, что его собственная машина все так же стоит у входа, и плюхнулся на заднее сиденье. Про охранника, оставшегося в фойе, он уже забыл.

– Ффух, – Ослябин выдохнул с кинематографическим облегчением и беспокойно рассмеялся. – Что за идиотская переделка? Какая-то клоунада. Алешкин какой-то… И где этот Дикий? Тоже мне боевик. Хотел бы я знать, куда он подевал моих людей и машины.

Реакции не последовало. Машина плавно отъехала от входа. Ослябин почему-то насторожился.

– Гена, – назидательно проговорил чей-то голос с переднего сиденья, – Митя Дикий очень даже нормальный пацан. Наш парень. Четкий.

– Я Генрих, а не Гена, – автоматически исправил говорившего Ослябин.

Между сиденьями показалось доброжелательное лицо. В руке лицо (вопреки анатомическим принципам) держало пистолет с глушителем, и глушитель этот смотрел в наиболее любопытное место на теле Генриха Ослябина.

– Нет такого русского имени – Генрих, – по-свойски сказал хлебопек Артемий; это, конечно же, был именно он. – Зря ты к Мите своих бобров посылал, Гена. Хотел завести на дружбана своего Пересветова? Решил по той фабрике уравнять, а слить на Тему Русского? Решил Тему Русского перед международными человечками поелозить? Не-хо-ро-шо, гнилушкин ты сын, не по-конкурентски. Нелэсэферно[57].

Машина вырулила на Ленинский проспект и с неприятным энтузиазмом устремилась куда-то в сторону области. Ослябин вдохнул и съежился.

* * *

Щадя эстетическое чувство читателя, до тошноты насытившегося реалиями, на которые столь богата душераздирающая бандитская проза перелома столетий, мы не будем описывать, что делали с Ослябиным на загородной базе Артемия Русского – тем более что к тридцатым годам того столетия, о котором мы рассказываем, делать так, как раньше, уже… не то что разучились, но не считали необходимым. Скажем лишь, что перспектива провести оставшиеся годы жизни взаперти, обмениваясь с тюремщиками два раза в день не самыми глубокомысленными фразами, Генриху Ослябину вовсе не улыбалась. Он не знал, как выбраться из темницы, куда попал так глупо, а кроме того, чем дальше, тем с большим ужасом обнаруживал, что тайных запасов мужества и выдержки, которые он, как и все мальчики, предполагал в себе, когда читал о мытарствах Эдмона Дантеса в замке Иф, у него нет. Через день Генрих Ослябин впал в уныние, через три – в отчаяние; через пять дней перестал бриться, через неделю – есть. Через неделю и день он вновь начал есть (когда выяснил, что сложение мук разума и плоти не эквивалентно плюсообретению через умножение минусов). Через полторы недели в его камере появился Карен Пересветов. Ослябин был рад его видеть. Да, что-то внутри него говорило: «Ха, специально подождал подольше, чтобы унизить меня!» Но хотя людям свойственно недооценивать значение слов, – особенно сказанных после долгого ожидания, – Пересветов был слишком хорошим управленцем, чтоб не знать, чего стоит изреченный слог. Он сказал просто:

– Генрих, прости, я бы приехал раньше, но Русский слишком много захотел.

– Чего же он захотел? – мрачно поинтересовался Ослябин, глядя мимо Пересветова куда-то в угол камеры.

– Двадцать миллионов фунтов, – ответил Карен не менее просто.