Амфитрион

Митя блаженно плыл в медовом свете люстры, торжествующе играющем бликами в Алениных волосах, медовом вкусе чая и восхитительном ощущении победы – или, по крайней мере, удачи. Спасения. Все это он вкратце и обрисовал Алене, закончив:

– Вот и кончился этот ужасный две тысячи двадцатый. Ты ведь сдала зачеты? Давай поедем куда-нибудь на Новый год. Вернешься к экзаменам с новыми силами.

Алена нежно улыбнулась.

– Митечка, ты что, не наприключался? Я понимаю, бегать между подмосковными пансионатами, Тамбовом и Ряжском – не то же, что поджариваться на Крите, как сосиска, поворачиваясь с боку на бок. Но для меня и Крит, если честно, как будто накрыло черным сукном из-за всех этих авантюр. Слава богу, что ты написал! Нет, я уверена – тебе действительно надо отдохнуть и восстановиться.

Митино медовое настроение почему-то начало заканчиваться вместе с чаем. Что-то было не так, не получалось у него взять да и стереть ластиком все происшествия последних месяцев: что-то в этом карандашном рисунке скрывалось страшное, чего он не мог пока распознать. Или что-то новое, что появилось только что, маячило на границе сознания, мешая жить, как мешает видеть попавшая в глаз ресница. Но он сопротивлялся. Конечно, сознание, подсознание, ум и плоть Мити исцарапаны, и не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы отвести хоть месяц на затягивание ран, ничего не форсируя: просто поехать втроем куда-нибудь подальше, где ничто не будет напоминать ни о булочниках, ни о булках, ни о Заказчике. Например, в страну, где традиционно не едят хлеба. Скажем, в Китай. Они поедут в Китай и заберутся на Великую стену. А Петла он вполне может понести на плечах. Можно будет посвятить Поднебесной целый номер СГ в следующем октябре! Да, это идея! Но сначала…

– Милая, расскажи, что ты делала. Где пряталась? Что сказала родителям?

И тут Митю, пока он говорил, догнало услышанное в Алениной фразе местоимение «тебе». Тебе надо отдохнуть. А ей что, не надо – после всей этой беготни и треволнений? Митя быстро просмотрел разговор с Аленой на ускоренной перемотке и понял – что-то не так с ней: она скованная, отдалившаяся, и улыбки у нее какие-то… устало-дружеские. Медовое настроение тихо, чтоб не наступать на скрипучие половицы, отошло на безопасное расстояние и укрылось в углу.

– Алена, – Митя медленно отставил чашку, не отводя от нее глаз, – что случилось? Почему ты какая-то?.. – он встал и, ухватившись за край стола, резко вскинул глаза на Алену. Не договаривать предложения было почему-то проще. – Знаешь, у меня в последние дни обострилось… с тобой что-то произошло?

Алена смотрела на Митю довольно долго, а потом опустила глаза.

– Нет…

Многоточие, последовавшее за этим «нет», можно было катать по кухонному столу, как бильярдные шары. Митя почувствовал: с горы сорвался камешек, за которым последует сход лавины, и уже знал, что ему снесет ею голову. Он подошел к Алене и схватил ее за плечи. Алена смотрела в пол.

– Объясни толком, пожалуйста, что случилось. Чего ты не говоришь? Что с тобой сделали? – но и сам Митя чувствовал, что говорит все не то, и дело не в этом.

– Никто ничего со мной не делал. То есть я сама… – Алена подняла голову и взглянула на Митю. Он же, все это время тайно надеявшийся, что Алене надо всего лишь прореветься, увидел в ее глазах два совершенно несовместимых выражения: вины (своей) и жалости (к нему). Митя мгновенно покрылся испариной – махровый халат только способствовал этому, а руки его опустились. Он отошел, привалился к стене и попытался придать лицу печоринское выражение.

– Сама… К кому же ты пошла? Хотя бы не к пекарям?

Алена так резко мотнула головой, что распущенные волосы взметнулись. У Мити как будто потемнело в глазах. Терять любимую – не самое приятное занятие, и если есть возможность, делать это надо быстро и решительно: ведь хирурги (по крайней мере, хорошие) не останавливаются посередине ампутации, чтобы покурить и обсудить футбольный матч. А Митя, хоть и не сомневался уже, что происходит самое плохое, все никак не мог разрубить гордиев узел: веревка попалась прочная, а меч тупой.

– В «Гнозис»?

Алена кивнула. Она смотрела на него прямо, не опуская глаз, и не плакала, и это тоже сводило с ума, потому что невозможно было понять, зависит что-нибудь от дальнейших слов или нет. Митя вдруг понял, как она похожа на классическую греческую статую лицом. Телосложением Алена вогнала бы любой мрамор в краску зависти.

– Ну, к кому ты пошла, Алена? – спросил он наконец со всем кризисным спокойствием, которое накопил за двадцать восемь лет жизни. – Ты не понимаешь, как рисковала… К Страттари? – предположил Митя почему-то с надеждой. – Он бы превратил тебя в маску и глазом бы не моргнул!

Алена отпила остывшего чаю.