Амнезиаскоп

Это был ее коронный удар, так как она знала, что в итоге я не способен ее подвести. «Господи, если “кабальный совет” когда-нибудь об этом проведает, мне крышка», – было все, что я смог подумать через тридцать минут, стоя на подиуме. Вокруг меня взвился смерч приготовлений. Команда лопалась от веселья, которое подавляла с большим трудом; они не могли дождаться, пока сцена закончится и они смогут взорваться от хохота. Только Эми, как всегда, сосредоточенная, ни разу даже не улыбнулась. В голове я все возвращался к началу, к тому вечеру, когда Вив предложила заняться этим проектом. Кажется, тогда мне не приходило в голову, что я окажусь в этом фильме нагишом. Скорее, я уверен – я представлял себе, что как раз другие люди окажутся в этом фильме нагишом. «Мотор!» – рявкнула Вив за камерой, и Эми спросила из-за холста:

– Где он тебя трогает?

– Под грудью, – вздохнул я, – под соском.

– Под которой? – спросила Эми.

– Под левой.

Краем зрения я наблюдал за всеми окружающими. Окружающие все смотрели не на меня и не на Эми, а в землю под ногами, сдерживаясь изо всех сил; единственный звук, который я услышал, был сдавленным хихиканьем, одиноким смешком, донесшимся из глубины съемочной площадки, из теней. Через секунду я понял, что это Найлз. Хихикал Найлз, и на меня снизошло некоторое умиротворение, поскольку теперь я знал, что спустя несколько секунд убью его, как мне и хотелось сделать с самого начала, и все это того стоит. Теперь, когда я думал об этом, я был рад, что я гол, потому что кончина Найлза будет еще более позорной, если на виду у всей толпы его исколотит голый мужчина.

– Когда его руки поднимаются к моей груди, знаешь... он открыт передо мной. Обезоружен.

– Обезоружен?

– Как в гангстерских фильмах. Когда плохой герой поднимает руки вверх.

– А иногда и хороший.

– Иногда хороший.

– А он хороший или плохой?

– Он хороший, когда я плохая.

Позже я пойму, что это один из распространенных, примитивных снов – оказаться одному голым в помещении, полном одетых людей. Я не помню, что это означает, кроме очевидного чувства обнаженности и ранимости; и я не знаю точно, что означает тот факт, что в этом сне я был не просто голым, а играл роль голой женщины, объясняющей другой женщине, за какую грудь я предпочитаю, чтобы меня трогали. Интересно то, что пока мы снимали дубль за дублем, продвигаясь от одной части диалога к другой, все остальные на съемочной площадке выпали из моего сознания, и я потерялся в том, что говорила Эми, и в том, что говорил я, пока почти не забыл, что моего голоса даже не будет в фильме, что ничего моего не будет в фильме, что я буду всего лишь призраком, который – которая – не знаю, чем я являлся в этот момент, – появляется лишь ради выражения на лице свидетеля моего появления. В этот момент все и всё были открыты мне. Мне не угрожало дальнейшее разоблачение, я был так же наг снаружи, как и внутри, и все пленники собственной гордости и секретов трепетали передо мной.

Но позже, пересматривая снятые кадры и разглядывая сцены с Джаспер на экране, Вив и я сразу кое-что заметили. В какой-то пропущенный нами миг между нервным срывом на съемочной площадке и образом, запечатленным объективом камеры, Джаспер преобразилась в женщину, которую я встретил в «Лихорадке», – завораживающие глаза, неясный немецкий акцент и странная мертворожденная улыбка... Эффект был поразительный. «Ничего себе, – покачала головой Вив с бессовестно-влюбленным выражением, – без нее этот фильм – ничто». Она вызвала Джаспер на телестанцию через несколько дней, чтобы перезаписать несколько фраз, и всю следующую неделю Вив не могла говорить ни о чем, кроме Джаспер.