Амнезия

— Сам Ларкин так не считал. Его страх смерти был так велик, что стихи не могли выразить его глубину. Слова, даже самые точные, только принижали его, но нисколько не уменьшали. Не знаю, почему Ларкин считал, будто бы, написав о своем страхе, избавится от него. На деле все получилось иначе: с годами страх смерти становился все сильнее. В финале стихотворения это особенно заметно. Слова, нацарапанные на стене шахты за мгновение до того, как опоры обрушатся и земля уйдет из-под ног.

— Неплохая метафора, — автоматически заметил Джеймс.

Библиотекарь скромно пожал плечами.

— Иногда они сами приходят мне на ум. Наверное, это образы, которые он когда-то отверг. Объедки. Вот что досталось мне в наследство. Черствые крошки. Я надеялся, что его память сделает из меня поэта, но, увы…

— Не получается?

— Я пишу все время, но стихи мои ужасны. Бессмысленные вирши. Вздор. Дерьмо.

— Прочтите.

Библиотекарь бросил на Джеймса злобный и недоверчивый взгляд, подозревая, что юнец над ним издевается, но все-таки решился:

Жизнь — говно.
А мне все равно.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Лаконично, — выдавил Джеймс.

Разговор не клеился. Библиотекарь впал в тоску и молча пялился в полупустой бокал. Джеймс отправился в туалет — по тому, как кружилась комната перед глазами, он понял, что изрядно набрался, — а когда вернулся, таинственного собеседника и след простыл. Джеймса это нисколько не расстроило.

В фургоне он разделся и залез в спальный мешок. Джеймс уже засыпал, когда зазвонил мобильный. Он нажал зеленую кнопку, недоумевая, кто бы это мог быть в такой час? В трубке что-то шипело, словно звонивший находился вне зоны приема сигнала.

— Алло! Кто это?

На том конце линии повесили трубку.

~~~

На следующее утро Джеймс проснулся еще до рассвета. Некоторое время он неподвижно лежал в спальном мешке, разглядывая серый потолок фургона, потом снова закрыл глаза, но перед ним тут же возникло лицо библиотекаря. Накатила тревога. Что за бред он нес вчера?

Джеймс протер глаза, встал и включил электрический чайник. Пока вода закипала, он разминал затекшие мышцы. Небо светлело, предметы понемногу принимали четкие контуры. Вчерашний вечер уже начинал забываться. Поначалу Джеймс решил записать разговор в пабе, но передумал. Что толку описывать пустые беседы с каким-то ненормальным? Его ждет расследование.

Похолодало. Джеймсу отчаянно хотелось принять ванну и побриться. Он решил снова зайти в университетский офис и снять комнату на пару недель. До открытия оставалось два часа, поэтому Джеймс выпил чай, съел яблоко и решил обследовать прилегающие к кампусу улицы.

Дома с темно-синими дверями принадлежали университету. Многие выглядели знакомыми. Пятьдесят второй номер по Эльм-роуд. Сто тридцать девятый по Крэнбрук-авеню. Двадцать седьмой по Маулем-стрит. Волоски на руках вставали дыбом. Джеймс мог поклясться, что бывал в этих домах на вечеринках и даже иногда ночевал там с друзьями, но опрятные крашеные двери не давали подсказок. Джеймс мялся у притолок, разглядывая занавески на окнах и опасаясь, что в любую минуту кто-нибудь из местных жителей вызовет полицию.

По Грин-авеню он доехал до супермаркета, где купил буханку белого хлеба, нарезанную толстыми ломтями. По радио крутили балладу Эрика Клэптона. Джеймс доехал до парка, привязал велосипед к ограде и отправился к пруду кормить уток. Пустая трата денег, но Джеймс не смог с собой совладать — его словно что-то вело.

Парк был пуст. Он стоял у пруда и крошил хлеб, а вокруг кружились смутные воспоминания: при взгляде на полуразрушенную арку над темными водами пруда Джеймсом овладело странное чувство. Горько-сладкая, невыразимая печаль. Печаль эта напомнила ему последние недели, проведенные в квартире Ингрид после ее ухода. Что-то завершалось, что-то начиналось вновь.

Докрошив хлеб, Джеймс отправился в сторону Кафидрэл-стрит. Он жил на этой улице в свой последний год в университете, в комнате на втором этаже дома номер девяносто пять. Однако фасад не вызывал в душе Джеймса никаких воспоминаний. Он шел вдоль улицы, ведя пальцами по остроконечным колышкам изгороди. Наверняка Джеймс уже делал это прежде — подушечки пальцев помнили. На Хейс-стрит он свернул направо, обогнул супермаркет, затем Грин-стрит, и вот перед ним лежала Лаф-стрит.

Джеймс смотрел вдоль домов. Лаф-стрит мало чем отличалась от соседних улиц: широкая и помпезная, по обеим сторонам — припаркованные автомобили. Раскидистые каштаны. Трехэтажные дома красного кирпича викторианской постройки. За низкой стеной маленькие садики. Живые изгороди, железные калитки. Утренние облака рассеялись, и теперь солнечные лучи отражались от стекол, просвечивали сквозь зелень каштанов, сверкали в струях фонтанчика. За ним, словно наглядное пособие по перспективе, два ряда домов сливались в один — там, где Лаф-стрит суживалась и исчезала из виду.