Амнезия

Со временем, не сразу, я возвращаю долги. Мой единственный грех в те времена — добродетель. Я веду целомудренную, трезвую и экономную жизнь. Я абсолютно одинок. По вечерам хожу в кино или готовлю простые сбалансированные блюда, которые поедаю перед телевизором. (Я стороной обхожу пабы и рестораны быстрого питания и почти с радостью размышляю о том, как закупориваются артерии и погибают серые клетки в мозгу их завсегдатаев, как надолго я их переживу, насколько чище и здоровее мои внутренности.) По утрам я читаю газету. По выходным сплю дольше обычного, а потом бегаю в Виктория-парке. В субботу вечером занимаюсь йогой, в воскресенье — испанским. Безмятежное, вялое существование. Его даже можно назвать счастливым, если бы не ночи.

«Я мог бы замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны» [5]— этими гамлетовскими словами можно описать мою тогдашнюю жизнь. Днем все кажется таким простым и понятным, так легко поддается объяснению. Деревья в окне; вереница безразличных лиц в вагоне метро; полосы солнечного света и кондиционированный воздух офиса; череда букв, точек и пробелов на экране монитора. Ничто в окружающей реальности не рождает страха, не меняет форму и не выделяется на общем фоне. Все хорошо, все нормально. Я спокоен и доволен жизнью, но стоит только закрыть глаза и провалиться в сон, как все меняется, и под безмятежной поверхностью проступает отвратительная изнанка. Мое прошлое. Ад.

Просыпаясь, я стараюсь поскорее забыть эти сны, убеждая себя, что они — всего лишь создания моего воспаленного воображения. Но если это так, почему они приходят снова и снова? В какой части моего мозга рождаются эти бесконечные ужасы? И почему моя тихая и безупречная во всех отношениях жизнь управляется ночными кошмарами?

Сегодня я уже не помню этих снов. Вряд ли даже тогда я смог бы пересказать их в подробностях, во всяком случае сюжеты и образы ускользали, как только я просыпался. Зато я прекрасно помню свои ощущения: холодный пот, тошнота, головокружение, чувство вины и страх.

В начале 1998 года я рассчитался с долгами, но это не доставило мне особенной радости. Я снова ощущаю внутреннюю пустоту. Кому нужна эта правильная, безрадостная жизнь, если я все равно несчастен? Я задумываюсь о том, чтобы бросить работу, заняться романом или отправиться в путешествие. Снова начинаю пить. В первый и последний раз в жизни вызываю проститутку по телефону. Сны просачиваются сквозь ткань дневной жизни. Я чувствую, что снова сползаю вниз по скользкому склону. Этот склон не выходит у меня из головы. Я понимаю, что рано или поздно страсть к саморазрушению снова захватит меня: от скуки, развращенности, ненависти к себе или вовсе без причины.

Двадцать пятого мая 1998 года компания, владеющая журналом, объявляет о сокращении штатов. По решению руководства я становлюсь одной из «неизбежных жертв». Сэм Кейн, сообщивший мне новость, пытается подсластить пилюлю. Увольнение — лишь следствие серьезных финансовых трудностей и не имеет отношения к моим заслугам. Что я чувствую, слушая его монолог? Смущение, неудобство? Наверное. За Сэма, который вынужден произносить эти пустые слова, и за себя, ставшего объектом чужой жалости.

Подробностей того вечера я не помню. В Сохо я забредаю в бар и хорошенько надираюсь. Как ни странно, в голове все время крутится фраза из «Коммунистического манифеста» (я прочел его лет девять назад, лежа в постели, на едином дыхании, словно какой-нибудь триллер). «Все застывшее, покрывшееся ржавчиной, разрушится…» Фраза эта звучит печальным эхом в ночи, когда я возвращаюсь в офис, — тело еле держится на ногах, но мозг ясен и трезв. Я сообщаю администратору в холле, что пришел за своими вещами. Он удивленно смотрит на меня и просит подождать минуту, но в это мгновение открывается дверь лифта. Я слышу его крики за спиной, но уверенно нажимаю на кнопку верхнего этажа. Затем воспоминания становятся обрывочными и смутными: поваленные столы, кресло, угодившее прямо в окно; залитый огнями Лондон подо мной; шестью этажами ниже заманчиво извивающиеся улицы; испуганные и строгие голоса, чьи-то руки, вцепившиеся в меня железными тисками; мигающий датчик на потолке. И наконец — милосердное забвение.

Два месяца я живу в родительском доме. Теперь я и вправду ощущаю себя инвалидом. Обостряется аллергия. Один из врачей выписывает мне круглые небесно-голубые пилюли, которые я до сих пор принимаю. Целый день я не вылезаю из постели, читаю, смотрю телевизор, иногда греюсь на скамейке в саду. Тихое, довольно нудное существование. И поскольку мне совершенно нечем занять мозги, я становлюсь фанатичным болельщиком.