Амнезия. Дневник потерявшего память

Арно не сразу понял. Я положил скрипку в футляр и принялся рассказывать. Нет, не об Элиасе и произошедшем в лицее, это было бы слишком. Я говорил о нас, о нем, о Беатрисе, о себе. Я говорил о своих чувствах и ощущениях. О переменах, которые подкрались так тихо, что ни я, ни уж точно Арно не заметили. Когда машину заводят на полную скорость, никто уже не слышит скрипа болтов – или не хотят слышать, надеясь, что все-таки доберутся до места.

Арно с трудом слушал то, что я говорил. Несколько раз я видел, как он борется с желанием перебить или возразить. Но он сдерживался. Я никогда не играл настолько чудесно – он сам так сказал, а логика твердила ему, что на то была причина. Музыка стала мне самым могущественным союзником.

Я сказал ему, что все кончено, что больше не буду жить как его второе воплощение. Ему тоже нужно стать тем, кем он является на самом деле. Сегодня у него появился еще один шанс стать лучшим отцом, пополнить ряды тех, кто окрыляет, а не вешает кандалы на своих детей.

Конечно, это было слишком, даже довольно жестоко. Лицо Арно напряглось: он напоминал мне боксера, который пропустил серию ударов. Но я не мог вести этот разговор в привычных для нашей семьи сдержанных выражениях. Неукротимая сила выталкивала слова из моего рта, ведь я долгие годы подавлял свою волю. Ничто не могло меня остановить.

Кроме, пожалуй, внезапного прихода Беатрисы. Мы не слышали, как она появилась.

– Арно? Ромен?

Отец повернулся к ней. Пакеты с покупками выпали у Беатрисы из рук.

– Ты… плакал?

– Это… это все Ромен. К нему вернулась память. Ты бы слышала, как он играл…

Тогда я понял, что ей было все равно, буду я играть или нет. Беатриса посмотрела на меня. Потом на Арно. Потом снова на меня. Она почувствовала, что тут что-то происходит. В эту минуту смелость меня покинула: я был не в силах продолжить разговор и направился к двери.

– Прости, – сказал я, – лучше пусть тебе Арно всё объяснит.

Затем, увидев, насколько оба родителя потрясены, я добавил:

– Все хорошо. Я уверен, все будет хорошо.

Когда я выходил из гостиной, она застенчиво спросила:

– Раз уж к тебе вернулась память, может, не будешь больше называть меня Беатрисой?

Я понял, что значит этот вопрос, но не смог ответить. А вдруг не получится назвать ее мамой?

– Мы совершали ошибки, – тихо произнесла она, – родители всегда совершают ошибки.

Для нее, признававшей исключительно совершенство, эта фраза дорогого стоила. Она прозвучала как огромный шаг навстречу. Мы переглянулись, и, пожалуй, Беатриса даже воодушевилась, так как добавила:

– Но, говорят, никогда не поздно учиться на своих ошибках.

– Абсолютно согласен. Никогда не поздно.

Она нерешительно улыбнулась, и я ответил ей тем же. Нам еще многое предстоит, но общими усилиями мы пройдем этот путь до конца.

Я уже поднимался по лестнице к себе в комнату, когда Арно вдруг окликнул меня:

– Я… Я подумаю обо всем, что ты сказал. Но насчет… конкурса… что будешь делать?

Понимая, что мы подошли к больной теме, я глубоко вдохнул.

– Я не буду участвовать. По крайней мере в этом году.

И увидел, как Арно прилетел очередной удар: слева прямо в челюсть. Он склонил голову.

– Да… я тоже так думаю.

Он не пояснил. Ничего не добавил. Хотя я знал: только что рухнула его мечта. Он справлялся с нелегкой внутренней борьбой – и это радовало.

Я пошел к себе. Им было что обсудить.

Едва оказавшись в комнате, я бросился к телефону, чтобы проверить фейсбук. Только одна страница меня интересовала. И на этот раз не моя.

Аделина опубликовала новый текст. На самом деле, если точно, это была цитата из Шекспира, писателя, которого она обожала и который лучше всех познал глубины человеческой души:

Тому, что низко и в грязи лежит,
Любовь дарует благородный вид.
Любовь глядит не взором, а душой[19]

.

Меня пробрало до дрожи.

Потому что это красиво.

А потом – потому что я был тронут до глубины души. Тем, кто низок и в грязи лежит, был я, поскольку потерял себя. До амнезии я чувствовал себя точно так. Меня не было. Остальные видели во мне лишь возможность получить то, что они хотят. Но амнезия все изменила, расставила по местам. Я смог различить, что справедливо и что подло. Что можно и что нельзя. Раньше я все позволял, а мой покорный характер, взращенный в условиях своеобразного воспитания, не позволял обозначить рамки. Я не умел говорить нет. Я настолько угас, что сам не знал, чего хотел. Второе рождение изменило порядок вещей.

Я перечитал цитату, задаваясь вопросом: почему Аделина решила опубликовать ее именно сегодня, после нашего дневного разговора?

Мы снова обедали вместе. В парке, на свежем воздухе. Я хотел купить сэндвич, но Аделина сказала, что приготовила огромный пирог с тофу, помидорами и куркумой на двоих. Я, конечно, не очень загорелся, но она так гордилась своим пирогом, что мне не хотелось ее обидеть.

– Гм, довольно вкусно, – сказал я, откусив кусочек.

Она рассмеялась.